Голоса Бабьего Яра.
МАРИЯ.
Ей семьдесят в тот день, когда мы встречаемся, но выглядит она прекрасно: светлые голубые глаза смотрят молодо, доброжелательно, и интерес в них такой неподдельный, искренний и жадный, какой свойствен, скорее, юности, чем старости. У нее украдено детство, а потому и старости ей не видать. Сегодня их на земном шаре — двое-трое свидетелей. Всем выпало видеть разное. Марии достался уникальный опыт: долгий день простоять голой надо рвом Бабьего Яра и выйти оттуда живой. И спустя 60 лет долгий день в Филадельфии я слушаю — КАК.
Возникает из небытия довоенный Киев, дом и двор на Тургеневской, дружная семья, в которой есть папа, мама, Мария, которой в декабре 1940 исполнилось 12, ее младший брат Абраша, ему семь, сестричка Поленька, ей три. Будет лето 1941-го, в которое грянет слово «война» из черной «тарелки» радиорепродуктора на стене в комнате. Растерянность, но не страх: она не понимала, что значит слово. Видела только, что мама плачет и складывает папины вещи: на следующее же утро папу забрали по повестке военкомата, и всей семьей они пошли проводить его. Потом появятся самолеты в небе с черными крестами на крыльях, потом сами немцы на мотоциклах, а на столбах улиц города расклеят объявления с приказом немецкого командования «Жидам города Киева собраться на улице Мельника с вещами...»
И поползут слухи о том, что евреев куда-то повезут.
Никто не будет спать, только Поленька. Мама будет раскладывать по маленьким вещмешкам что-то для Поленьки, что-то потяжелее — для Абраши, узелок для Марии и что-то для себя.
И будет утро... Удивительно тихим оно осталось в памяти Марии — ни ветерка: природа замерла в ожидании. Нежаркое солнце, листва деревьев, которая не шелохнется. И группка евреев во дворе. Соседи выйдут с ними проститься: с семьей Марии (тогда еще Пальти), с семьей Гени Б., с которой Мария знакома, но ни о какой дружбе в те годы речи быть не могло: Геня — десятиклассница, ей 17, и что ей дружить с 12-летней девчонкой? У Гени есть сестра-близняшка и соседка по дому — подружка и одноклассница Оленька, иначе Мария ее не называет: только ласково, «Оленька»...
И Оленька Рожченко пойдет провожать Геню. И семья Гени уйдет первой, а маму Марии остановит в воротах сосед дядя Коля и спросит: «Куда вы идете?» и строго велит им не выходить со двора, он сам сходит — узнает, что там такое. И мама подождет какое-то время, но будет нервничать: велено же очень строго быть утром на улице... И дядя Коля куда-то убежит и вернется, и велит еще подождать, потому что пока не очень понятно, что там будет — в районе улицы Мельникова...
Но кто-то помнит какую-то колею железной дороги, а потому растерянное воображение дорисует на рельсах поезд, стук колес и дорогу неизвестно куда... И мама ждать дядю Колю не станет — пойдет. Поведет за руку Поленьку, а Мария — Абрашу. И дети будут сонные и плаксивые. Поленьке трудно идти, а маме — трудно нести ее на руках, и так они вольются в огромное людское море, которое стечется ручейками со всех улочек города. И люди будут спешить и толкать друг друга. На каких-то тележках будут катить стариков, которые не могут идти. Будут телеги, запряженные лошадками, и на телегах будут сидеть дети, лежать баулы. Улица заполнится встревоженным гулом, гамом, плачем детей...
— И вы не чувствуете — что там впереди? — спрашиваю я.
— Нет, — честно ответит Мария.
Люди будут торопить друг друга. Спешить занять места получше в вагонах того поезда, который они напредставляли себе на ржавой узкоколейке... И чем ближе к улице Мельникова, тем плотнее толпа — уже плечом к плечу. А на тротуарах будут стоять и смотреть жители других национальностей, и кто-то успеет сказать, а Мария — услышать, что уже давно пора показать им — жидам, — кто в городе хозяин!
А на улице Мельникова, у самого Бабьего Яра, окажется, что стоят там рядком, отрезая Яр от улицы, огромные заграждения из связанных снопом ржавых рельсин — «ежи» — и оставлен только узкий проход... Не из рельсин ли той узкоколейки вязали, по которой никуда теперь не уехать, потому что нет ее — разобрали?.. И загоняют в этот узкий проход уже дубинками свои же — советские! — соседи-украинцы в немецкой форме, а по ту сторону «ежей» уже черно от немцев в форме, с собаками...
Толпа сожмется совсем, протискиваясь в узкую горловину западни. Закричат, заголосят люди, заподозрив, что поезда не будет. И мама бросит все мешки, как многие другие, и ее саму отбросит волной чужих спин — и Мария останется одна: потеряется...
Она закрывает глаза, запрокидывает лицо и тихо — чтоб не спугнуть соседей в мирном городе Филадельфия, не кричит, не плачет, а подвывает брошенным щенком: — Мама! Мама! — рассказывая мне, как она звала маму, потерявшись.
Ее бьют дубинкой по плечам, по голове, покуда она протискивается в это ущелье-горловину между «ежами», а я все спрашиваю, что она успевает увидеть.
И Мария рассказывает.
Про горы вещмешков, которые бросила не одна мама, а многие другие, которые поняли, что поезда не будет, и еще — гору младенцев! Живых, новорожденных, орущих на земле... Сегодня Марии кажется, что матери оставляли их в надежде, что кто-то подберет... Может, так оно и было — как узнаешь теперь? У матерей не спросишь, фашисты вряд ли расскажут... Они теперь благообразные старцы на пенсиях, неповинные в преступлениях: они выполняли приказ.
А в тот сентябрьский тихий день без ветерка она успевает увидеть, как оставленных на земле младенцев деловито поднимают с земли крепкие молодые руки с закатанными черными рукавами униформы, и бьют головой о камень невысокого скальника у Яра...
И кто там украинский полицай, а кто немец — уже не разобрать...
— И вот тут стало все понятно... — говорит она. — Стало понятно, что никуда не поедем, что сейчас убьют...
И еще стало слышно, что там — впереди — стреляют... И только страх: ледяной холод в животе, по рукам, по ногам. И — паралич.
— А дальше я просто не помню, — словно извиняясь, разводит руками Мария. — Но сразу — я уже голая и почему-то распущены волосы...
Как разделась, по чьей команде, сама ли — не знает она ничего вот уже более полувека. Стоит только голенькая и худая в толпе других голых женщин с распущенными волосами и все...
МАРИЯ.
Ей семьдесят в тот день, когда мы встречаемся, но выглядит она прекрасно: светлые голубые глаза смотрят молодо, доброжелательно, и интерес в них такой неподдельный, искренний и жадный, какой свойствен, скорее, юности, чем старости. У нее украдено детство, а потому и старости ей не видать. Сегодня их на земном шаре — двое-трое свидетелей. Всем выпало видеть разное. Марии достался уникальный опыт: долгий день простоять голой надо рвом Бабьего Яра и выйти оттуда живой. И спустя 60 лет долгий день в Филадельфии я слушаю — КАК.
Возникает из небытия довоенный Киев, дом и двор на Тургеневской, дружная семья, в которой есть папа, мама, Мария, которой в декабре 1940 исполнилось 12, ее младший брат Абраша, ему семь, сестричка Поленька, ей три. Будет лето 1941-го, в которое грянет слово «война» из черной «тарелки» радиорепродуктора на стене в комнате. Растерянность, но не страх: она не понимала, что значит слово. Видела только, что мама плачет и складывает папины вещи: на следующее же утро папу забрали по повестке военкомата, и всей семьей они пошли проводить его. Потом появятся самолеты в небе с черными крестами на крыльях, потом сами немцы на мотоциклах, а на столбах улиц города расклеят объявления с приказом немецкого командования «Жидам города Киева собраться на улице Мельника с вещами...»
И поползут слухи о том, что евреев куда-то повезут.
Никто не будет спать, только Поленька. Мама будет раскладывать по маленьким вещмешкам что-то для Поленьки, что-то потяжелее — для Абраши, узелок для Марии и что-то для себя.
И будет утро... Удивительно тихим оно осталось в памяти Марии — ни ветерка: природа замерла в ожидании. Нежаркое солнце, листва деревьев, которая не шелохнется. И группка евреев во дворе. Соседи выйдут с ними проститься: с семьей Марии (тогда еще Пальти), с семьей Гени Б., с которой Мария знакома, но ни о какой дружбе в те годы речи быть не могло: Геня — десятиклассница, ей 17, и что ей дружить с 12-летней девчонкой? У Гени есть сестра-близняшка и соседка по дому — подружка и одноклассница Оленька, иначе Мария ее не называет: только ласково, «Оленька»...
И Оленька Рожченко пойдет провожать Геню. И семья Гени уйдет первой, а маму Марии остановит в воротах сосед дядя Коля и спросит: «Куда вы идете?» и строго велит им не выходить со двора, он сам сходит — узнает, что там такое. И мама подождет какое-то время, но будет нервничать: велено же очень строго быть утром на улице... И дядя Коля куда-то убежит и вернется, и велит еще подождать, потому что пока не очень понятно, что там будет — в районе улицы Мельникова...
Но кто-то помнит какую-то колею железной дороги, а потому растерянное воображение дорисует на рельсах поезд, стук колес и дорогу неизвестно куда... И мама ждать дядю Колю не станет — пойдет. Поведет за руку Поленьку, а Мария — Абрашу. И дети будут сонные и плаксивые. Поленьке трудно идти, а маме — трудно нести ее на руках, и так они вольются в огромное людское море, которое стечется ручейками со всех улочек города. И люди будут спешить и толкать друг друга. На каких-то тележках будут катить стариков, которые не могут идти. Будут телеги, запряженные лошадками, и на телегах будут сидеть дети, лежать баулы. Улица заполнится встревоженным гулом, гамом, плачем детей...
— И вы не чувствуете — что там впереди? — спрашиваю я.
— Нет, — честно ответит Мария.
Люди будут торопить друг друга. Спешить занять места получше в вагонах того поезда, который они напредставляли себе на ржавой узкоколейке... И чем ближе к улице Мельникова, тем плотнее толпа — уже плечом к плечу. А на тротуарах будут стоять и смотреть жители других национальностей, и кто-то успеет сказать, а Мария — услышать, что уже давно пора показать им — жидам, — кто в городе хозяин!
А на улице Мельникова, у самого Бабьего Яра, окажется, что стоят там рядком, отрезая Яр от улицы, огромные заграждения из связанных снопом ржавых рельсин — «ежи» — и оставлен только узкий проход... Не из рельсин ли той узкоколейки вязали, по которой никуда теперь не уехать, потому что нет ее — разобрали?.. И загоняют в этот узкий проход уже дубинками свои же — советские! — соседи-украинцы в немецкой форме, а по ту сторону «ежей» уже черно от немцев в форме, с собаками...
Толпа сожмется совсем, протискиваясь в узкую горловину западни. Закричат, заголосят люди, заподозрив, что поезда не будет. И мама бросит все мешки, как многие другие, и ее саму отбросит волной чужих спин — и Мария останется одна: потеряется...
Она закрывает глаза, запрокидывает лицо и тихо — чтоб не спугнуть соседей в мирном городе Филадельфия, не кричит, не плачет, а подвывает брошенным щенком: — Мама! Мама! — рассказывая мне, как она звала маму, потерявшись.
Ее бьют дубинкой по плечам, по голове, покуда она протискивается в это ущелье-горловину между «ежами», а я все спрашиваю, что она успевает увидеть.
И Мария рассказывает.
Про горы вещмешков, которые бросила не одна мама, а многие другие, которые поняли, что поезда не будет, и еще — гору младенцев! Живых, новорожденных, орущих на земле... Сегодня Марии кажется, что матери оставляли их в надежде, что кто-то подберет... Может, так оно и было — как узнаешь теперь? У матерей не спросишь, фашисты вряд ли расскажут... Они теперь благообразные старцы на пенсиях, неповинные в преступлениях: они выполняли приказ.
А в тот сентябрьский тихий день без ветерка она успевает увидеть, как оставленных на земле младенцев деловито поднимают с земли крепкие молодые руки с закатанными черными рукавами униформы, и бьют головой о камень невысокого скальника у Яра...
И кто там украинский полицай, а кто немец — уже не разобрать...
— И вот тут стало все понятно... — говорит она. — Стало понятно, что никуда не поедем, что сейчас убьют...
И еще стало слышно, что там — впереди — стреляют... И только страх: ледяной холод в животе, по рукам, по ногам. И — паралич.
— А дальше я просто не помню, — словно извиняясь, разводит руками Мария. — Но сразу — я уже голая и почему-то распущены волосы...
Как разделась, по чьей команде, сама ли — не знает она ничего вот уже более полувека. Стоит только голенькая и худая в толпе других голых женщин с распущенными волосами и все...
Voices of Babi Yar.
MARIA.
She is seventy on the day we meet, but she looks beautiful: bright blue eyes look young, benevolent, and the interest in them is so genuine, sincere and greedy, which is more characteristic of youth than old age. Her childhood has been stolen, and therefore she will not see old age. Today there are two or three witnesses on the globe. Everyone had a chance to see different things. Maria got a unique experience: for a long day to stand naked over the ditch of Babi Yar and come out alive. And after 60 years, a long day in Philadelphia, I'm listening - HOW.
Pre-war Kiev, a house and a courtyard on Turgenevskaya, a friendly family in which there is a father, mother, Maria, who turned 12 in December 1940, her younger brother Abrasha, he is seven, sister Polenka, she is three, emerges from oblivion. It will be the summer of 1941, in which the word "war" will burst out of the black "plate" of the radio reproducer on the wall in the room. Confusion, but not fear: she did not understand what the word meant. All I saw was that my mother was crying and packing up my father’s things: the next morning, they took my father on the agenda of the military registration and enlistment office, and the whole family went to see him off. Then there will be planes in the sky with black crosses on their wings, then the Germans themselves on motorcycles, and on the pillars of the city streets they will stick up advertisements with the order of the German command "For the Jews of Kiev to gather on Melnik Street with their things ..."
And rumors will spread that the Jews will be taken somewhere.
Nobody will sleep, only Polenka. Mom will put in small duffel bags something for Polenka, something heavier for Abrasha, a bundle for Maria and something for herself.
And there will be morning ... Surprisingly quiet it remained in Maria's memory - not a breeze: nature froze in anticipation. The sun is not hot, the foliage of the trees, which does not move. And a group of Jews in the yard. The neighbors will go out to say goodbye to them: with the family of Maria (then Palti), with the family of Genya B., with whom Maria is familiar, but there could be no talk of any friendship in those years: Genya is a tenth grader, she is 17, and that she should be friends with a 12 year old girl? Genya has a twin sister and a housemate - a friend and classmate Olenka, otherwise Maria does not call her: only affectionately, "Olenka" ...
And Olenka Rozhchenko will go to see Genya off. And Genya's family will leave first, and Maria's mother will be stopped at the gate by her neighbor, Uncle Kolya, and will ask: "Where are you going?" and strictly orders them not to leave the courtyard, he himself leaves - he finds out what it is. And mom will wait for a while, but she will be nervous: she is ordered to be very strict in the street in the morning ... And Uncle Kolya will run away somewhere and return, and tell him to wait a little longer, because it is not yet very clear what will be there - in area of Melnikova street ...
But someone remembers some kind of railway track, and therefore a confused imagination draws a train on the rails, the sound of wheels and the road is not known where ... And my mother will not wait for Uncle Kolya - she will go. She will lead Polenka by the hand, and Maria will lead Abrasha. And the children will be sleepy and whiny. It’s difficult for Polenka to walk, and it’s difficult for mom to carry her in her arms, and so they will flow into the huge human sea, which flows down in streams from all the streets of the city. And people will rush and push each other. Old people who cannot walk will be wheeled on some carts. There will be carts drawn by horses, and children will sit on the carts, and there will be trunks. The street will be filled with anxious hum, din, crying children ...
- And you do not feel - what is ahead? I ask.
- No, - Maria will honestly answer.
People will rush each other. To hurry to get a better seat in the carriages of that train, which they imagined for themselves on a rusty narrow-gauge railway ... And the closer to Melnikov Street, the denser the crowd - already shoulder to shoulder. And on the sidewalks, residents of other nationalities will stand and watch, and someone will have time to say, and Maria will hear that it is high time to show them - the Jews - who is the boss in the city!
And on Melnikov Street, near Babi Yar itself, it turns out that there are huge barriers of rusty rails tied with a bundle of hedgehogs - standing there side by side, cutting off the Yar from the street - and only a narrow passage has been left ... along which nowhere to go now, because it is not there - dismantled? .. And they drive into this narrow passage with their own clubs - Soviet! - Ukrainian neighbors in German uniform, and on the other side of the "hedgehogs" are already black from the Germans in uniform, with dogs ...
The crowd will shrink completely, squeezing into the narrow mouth of the trap. People will scream and shout, suspecting that there will be no train. And mom will throw all the bags, like many others, and she herself will be thrown by a wave of other people's backs - and Maria will be left alone: she will be lost ...
She closes her eyes, throws her face back and quietly - so as not to scare away the neighbors in the peaceful city of Philadelphia, does not scream, does not cry, but howls at an abandoned puppy: - Mom! Mum! - telling me how she called her mother, lost.
They beat her on the shoulders with a truncheon, on the head, while she squeezes into this gorge-neck between the "hedgehogs", and I keep asking what she has time to see.
And Maria tells.
About mountains of duffel bags, which were thrown not only by mother, but by many others who realized that there would be no train, and also a mountain of babies!
MARIA.
She is seventy on the day we meet, but she looks beautiful: bright blue eyes look young, benevolent, and the interest in them is so genuine, sincere and greedy, which is more characteristic of youth than old age. Her childhood has been stolen, and therefore she will not see old age. Today there are two or three witnesses on the globe. Everyone had a chance to see different things. Maria got a unique experience: for a long day to stand naked over the ditch of Babi Yar and come out alive. And after 60 years, a long day in Philadelphia, I'm listening - HOW.
Pre-war Kiev, a house and a courtyard on Turgenevskaya, a friendly family in which there is a father, mother, Maria, who turned 12 in December 1940, her younger brother Abrasha, he is seven, sister Polenka, she is three, emerges from oblivion. It will be the summer of 1941, in which the word "war" will burst out of the black "plate" of the radio reproducer on the wall in the room. Confusion, but not fear: she did not understand what the word meant. All I saw was that my mother was crying and packing up my father’s things: the next morning, they took my father on the agenda of the military registration and enlistment office, and the whole family went to see him off. Then there will be planes in the sky with black crosses on their wings, then the Germans themselves on motorcycles, and on the pillars of the city streets they will stick up advertisements with the order of the German command "For the Jews of Kiev to gather on Melnik Street with their things ..."
And rumors will spread that the Jews will be taken somewhere.
Nobody will sleep, only Polenka. Mom will put in small duffel bags something for Polenka, something heavier for Abrasha, a bundle for Maria and something for herself.
And there will be morning ... Surprisingly quiet it remained in Maria's memory - not a breeze: nature froze in anticipation. The sun is not hot, the foliage of the trees, which does not move. And a group of Jews in the yard. The neighbors will go out to say goodbye to them: with the family of Maria (then Palti), with the family of Genya B., with whom Maria is familiar, but there could be no talk of any friendship in those years: Genya is a tenth grader, she is 17, and that she should be friends with a 12 year old girl? Genya has a twin sister and a housemate - a friend and classmate Olenka, otherwise Maria does not call her: only affectionately, "Olenka" ...
And Olenka Rozhchenko will go to see Genya off. And Genya's family will leave first, and Maria's mother will be stopped at the gate by her neighbor, Uncle Kolya, and will ask: "Where are you going?" and strictly orders them not to leave the courtyard, he himself leaves - he finds out what it is. And mom will wait for a while, but she will be nervous: she is ordered to be very strict in the street in the morning ... And Uncle Kolya will run away somewhere and return, and tell him to wait a little longer, because it is not yet very clear what will be there - in area of Melnikova street ...
But someone remembers some kind of railway track, and therefore a confused imagination draws a train on the rails, the sound of wheels and the road is not known where ... And my mother will not wait for Uncle Kolya - she will go. She will lead Polenka by the hand, and Maria will lead Abrasha. And the children will be sleepy and whiny. It’s difficult for Polenka to walk, and it’s difficult for mom to carry her in her arms, and so they will flow into the huge human sea, which flows down in streams from all the streets of the city. And people will rush and push each other. Old people who cannot walk will be wheeled on some carts. There will be carts drawn by horses, and children will sit on the carts, and there will be trunks. The street will be filled with anxious hum, din, crying children ...
- And you do not feel - what is ahead? I ask.
- No, - Maria will honestly answer.
People will rush each other. To hurry to get a better seat in the carriages of that train, which they imagined for themselves on a rusty narrow-gauge railway ... And the closer to Melnikov Street, the denser the crowd - already shoulder to shoulder. And on the sidewalks, residents of other nationalities will stand and watch, and someone will have time to say, and Maria will hear that it is high time to show them - the Jews - who is the boss in the city!
And on Melnikov Street, near Babi Yar itself, it turns out that there are huge barriers of rusty rails tied with a bundle of hedgehogs - standing there side by side, cutting off the Yar from the street - and only a narrow passage has been left ... along which nowhere to go now, because it is not there - dismantled? .. And they drive into this narrow passage with their own clubs - Soviet! - Ukrainian neighbors in German uniform, and on the other side of the "hedgehogs" are already black from the Germans in uniform, with dogs ...
The crowd will shrink completely, squeezing into the narrow mouth of the trap. People will scream and shout, suspecting that there will be no train. And mom will throw all the bags, like many others, and she herself will be thrown by a wave of other people's backs - and Maria will be left alone: she will be lost ...
She closes her eyes, throws her face back and quietly - so as not to scare away the neighbors in the peaceful city of Philadelphia, does not scream, does not cry, but howls at an abandoned puppy: - Mom! Mum! - telling me how she called her mother, lost.
They beat her on the shoulders with a truncheon, on the head, while she squeezes into this gorge-neck between the "hedgehogs", and I keep asking what she has time to see.
And Maria tells.
About mountains of duffel bags, which were thrown not only by mother, but by many others who realized that there would be no train, and also a mountain of babies!
У записи 8 лайков,
1 репостов,
351 просмотров.
1 репостов,
351 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгений Марон
