В вечер со вчера на сегодня попал я случайно на поэтический батл "bang bang poetry №9". Хоть мое мнение и отличалось порой от мнения жюри, было очень здорово! Особенно в финальном, третьем раунде, ребята жгли простом напалмом в смеси с бенгальскими огнями! В перерыве между раундами Леха Никонов декламировал отрывок из стихотворения Артюра Римбо в переводе Набокова. Я просто оставлю это гениальное стихотворение здесь...
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,
хватился я моих усердных бурлаков:
индейцы ярые избрали их мишенью,
нагими их сковав у радужных столбов.
Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих
и хлопок английский, — но к ним я охладел.
Когда прикончили тех пленников орущих,
открыли реки мне свободнейший удел.
И я, — который был, зимой недавней, глуше
младенческих мозгов, — бежал на зов морской,
и полуостровам, оторванным от суши,
не знать таких боёв и удали такой.
Был штормом освящён мой водный первопуток.
Средь волн, без устали влачащих жертв своих,
протанцевал и я, как пробка, десять суток,
не помня глупых глаз огней береговых.
Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,
вошла в еловый трюм зеленая вода,
меня от пятен вин и рвоты очищая
и унося мой руль и якорь навсегда.
И вольно с этих пор купался я в поэме
кишащих звёздами лучисто-млечных вод,
где, очарованный и безучастный, время
от времени ко дну утопленник идёт,
где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги
окрашивая вдруг, кружатся в забытьи, —
просторней ваших лир, разымчивее браги, —
туманы рыжие и горькие любви.
Я знаю небеса в сполохах, и глубины,
и водоверть, и смерч, покой по вечерам,
рассвет восторженный, как вылет голубиный,
и видел я подчас, что мнится морякам;
я видел низких зорь пятнистые пожары,
в лиловых сгустках туч мистический провал,
как привидения из драмы очень старой,
волнуясь чередой, за валом веял вал,
я видел снежный свет ночей зеленооких,
лобзанья долгие медлительных морей,
и ваш круговорот, неслыханные соки,
и твой цветной огонь, о фосфор-чародей!
По целым месяцам внимал я истерии
скотоподобных волн при взятии скалы,
не думая о том, что светлые Марии
могли бы обуздать бодливые валы.
Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде, —
где смешаны цветы с глазами, с пестротой
пантер и тел людских и с радугами, в виде
натянутых вожжей над зеленью морской!
Брожения болот я видел, — словно мрежи,
где в тине целиком гниёт левиафан,
штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет
и опрокинется над бездной ураган.
Серебряные льды, и перламутр, и пламя,
коричневую мель у берегов гнилых,
где змеи тяжкие, едомые клопами,
с деревьев падают смолистых и кривых.
Я б детям показал огнистые созданья
морские, — золотых, певучих этих рыб.
Прелестной пеною цвели мои блужданья,
мне ветер придавал волшебных крыл изгиб.
Меж полюсов и зон устав бродить без цели,
порой качался я нежнее. Подходил
рой теневых цветов, присоски их желтели,
и я как женщина молящаяся был, —
пока, на палубе колыша нечистоты,
золотоглазых птиц, их клики, кутерьму,
я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролёты,
дремотно пятился утопленник во тьму.
Но я, затерянный в кудрях травы летейской,
я, бурей брошенный в эфир глухонемой,
шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский,
ни зоркий монитор не сыщет под водой, —
я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком
пробивший небеса, кирпичную их высь,
где б высмотрел поэт всё, до чего он лаком, —
лазури лишаи и солнечную слизь, —
я, дикою доской в трескучих пятнах ярких
бежавший средь морских изогнутых коньков,
когда дубинами крушило солнце арки
ультрамариновых июльских облаков, —
я, трепетавший так, когда был слышен топот
Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег,
паломник в синеве недвижной, — о, Европа,
твой древний парапет запомнил я навек!
Я видел звёздные архипелаги! Земли,
приветные пловцу, и небеса, как бред.
Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,
о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет?
Но, право ж, нету слёз. Так безнадежны зори,
так солнце солоно, так тягостна луна.
Любовью горькою меня раздуло море...
Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!
Из европейских вод мне сладостна была бы
та лужа чёрная, где детская рука,
средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,
напоминающий сквозного мотылька.
О, волны, не могу, исполненный истомы,
пересекать волну купеческих судов,
победно проходить среди знамён и грома
и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.
1871. Перевод: 1928
ПЬЯНЫЙ КОРАБЛЬ
В стране бесстрастных рек спускаясь по теченью,
хватился я моих усердных бурлаков:
индейцы ярые избрали их мишенью,
нагими их сковав у радужных столбов.
Есть много кораблей, фламандский хлеб везущих
и хлопок английский, — но к ним я охладел.
Когда прикончили тех пленников орущих,
открыли реки мне свободнейший удел.
И я, — который был, зимой недавней, глуше
младенческих мозгов, — бежал на зов морской,
и полуостровам, оторванным от суши,
не знать таких боёв и удали такой.
Был штормом освящён мой водный первопуток.
Средь волн, без устали влачащих жертв своих,
протанцевал и я, как пробка, десять суток,
не помня глупых глаз огней береговых.
Вкусней, чем мальчику плоть яблока сырая,
вошла в еловый трюм зеленая вода,
меня от пятен вин и рвоты очищая
и унося мой руль и якорь навсегда.
И вольно с этих пор купался я в поэме
кишащих звёздами лучисто-млечных вод,
где, очарованный и безучастный, время
от времени ко дну утопленник идёт,
где, в пламенные дни, лазурь сквозную влаги
окрашивая вдруг, кружатся в забытьи, —
просторней ваших лир, разымчивее браги, —
туманы рыжие и горькие любви.
Я знаю небеса в сполохах, и глубины,
и водоверть, и смерч, покой по вечерам,
рассвет восторженный, как вылет голубиный,
и видел я подчас, что мнится морякам;
я видел низких зорь пятнистые пожары,
в лиловых сгустках туч мистический провал,
как привидения из драмы очень старой,
волнуясь чередой, за валом веял вал,
я видел снежный свет ночей зеленооких,
лобзанья долгие медлительных морей,
и ваш круговорот, неслыханные соки,
и твой цветной огонь, о фосфор-чародей!
По целым месяцам внимал я истерии
скотоподобных волн при взятии скалы,
не думая о том, что светлые Марии
могли бы обуздать бодливые валы.
Уж я ль не приставал к немыслимой Флориде, —
где смешаны цветы с глазами, с пестротой
пантер и тел людских и с радугами, в виде
натянутых вожжей над зеленью морской!
Брожения болот я видел, — словно мрежи,
где в тине целиком гниёт левиафан,
штиль и крушенье волн, когда всю даль прорежет
и опрокинется над бездной ураган.
Серебряные льды, и перламутр, и пламя,
коричневую мель у берегов гнилых,
где змеи тяжкие, едомые клопами,
с деревьев падают смолистых и кривых.
Я б детям показал огнистые созданья
морские, — золотых, певучих этих рыб.
Прелестной пеною цвели мои блужданья,
мне ветер придавал волшебных крыл изгиб.
Меж полюсов и зон устав бродить без цели,
порой качался я нежнее. Подходил
рой теневых цветов, присоски их желтели,
и я как женщина молящаяся был, —
пока, на палубе колыша нечистоты,
золотоглазых птиц, их клики, кутерьму,
я плыл, и сквозь меня, сквозь хрупкие пролёты,
дремотно пятился утопленник во тьму.
Но я, затерянный в кудрях травы летейской,
я, бурей брошенный в эфир глухонемой,
шатун, чьей скорлупы ни парусник ганзейский,
ни зоркий монитор не сыщет под водой, —
я, вольный и живой, дымно-лиловым мраком
пробивший небеса, кирпичную их высь,
где б высмотрел поэт всё, до чего он лаком, —
лазури лишаи и солнечную слизь, —
я, дикою доской в трескучих пятнах ярких
бежавший средь морских изогнутых коньков,
когда дубинами крушило солнце арки
ультрамариновых июльских облаков, —
я, трепетавший так, когда был слышен топот
Мальстромов вдалеке и Бегемотов бег,
паломник в синеве недвижной, — о, Европа,
твой древний парапет запомнил я навек!
Я видел звёздные архипелаги! Земли,
приветные пловцу, и небеса, как бред.
Не там ли, в глубине, в изгнании ты дремлешь,
о, стая райских птиц, о, мощь грядущих лет?
Но, право ж, нету слёз. Так безнадежны зори,
так солнце солоно, так тягостна луна.
Любовью горькою меня раздуло море...
Пусть лопнет остов мой! Бери меня, волна!
Из европейских вод мне сладостна была бы
та лужа чёрная, где детская рука,
средь грустных сумерек, челнок пускает слабый,
напоминающий сквозного мотылька.
О, волны, не могу, исполненный истомы,
пересекать волну купеческих судов,
победно проходить среди знамён и грома
и проплывать вблизи ужасных глаз мостов.
1871. Перевод: 1928
In the evening from yesterday to today I accidentally got to the poetic battle "bang bang poetry №9". Although my opinion was sometimes different from the jury, it was very cool! Especially in the final, third round, the guys burned with a simple napalm mixed with sparklers! Between the rounds, Lekha Nikonov recited an excerpt from a poem by Arthur Rimbo translated by Nabokov. I'll just leave this ingenious poem here ...
Drunken ship
In the land of impassive rivers going downstream
I grabbed my zealous barge haulers:
ardent Indians have targeted them,
shackled them naked by the pillars of rainbow.
There are many ships carrying Flemish bread
and English cotton, but I lost interest in them.
When they killed those captives screaming,
the rivers opened to me the freest destiny.
And I, - which was, recently, in the wilderness
infant brains, - ran to the call of the sea,
and peninsulas torn off land
not to know such fights and delete such.
My water route was consecrated by a storm.
Amid the waves, tirelessly dragging their victims,
I also danced like a traffic jam for ten days,
not remembering the silly eyes of the coastal lights.
Tastier than a boy’s raw apple flesh,
green water entered the fir hold,
cleaning me from wine stains and vomit
and taking my steering wheel and anchor forever.
And since then freely I swam in a poem
teeming with stars of radiant milky waters,
where, fascinated and indifferent, time
from time to time the drowned man goes,
where, on fiery days, the azure through moisture
painting suddenly, spinning in oblivion, -
more spacious than your lyres, more articulate than mash, -
mists of red and bitter love.
I know heaven in flashes and depths
and a twirl, and a tornado, peace in the evenings,
ecstatic dawn, like a dove flight,
and I saw at times what the sailors thought;
I saw the low dawn spotted fires,
in purple clots of clouds a mystical failure,
like ghosts from a very old drama,
worrying in succession, a shaft blew behind the shaft,
I saw the snow light of the green-eyed nights
kisses of long slow seas,
and your cycle, unheard of juices,
and your colored fire, wizard phosphorus!
For months I listened to hysteria
cattle-like waves when taking a rock,
not thinking that bright Mary
could curb the whipping shafts.
I have not pestered the unthinkable Florida, -
where the flowers are mixed with eyes, with variegation
panthers and human bodies and with rainbows, in the form
stretched reins over the green of the sea!
I saw the fermentation of swamps - like snakes,
where the leviathan is completely rotting in the mud,
calm and crash of waves, when the whole distance cuts through
and topple over an abyss hurricane.
Silver ices, and mother of pearl, and flame,
brown stranded by the banks of the rotten,
where the snakes are heavy, eaten by bedbugs,
resinous and curves are falling from the trees.
I would show the children fiery creatures
sea, - these golden, melodious fish.
My wanderings bloomed with lovely foam,
the wind gave me a bend of magic wings.
Between the poles and zones the charter wandering about without purpose,
sometimes I swayed more gently. Fit
a swarm of shadow flowers, their suckers turned yellow,
and I was like a woman praying, -
while, on the deck of a stake of impurity,
golden-eyed birds, their clicks, mess,
I swam, and through me, through fragile flights,
the drowned man drowsily slid back into darkness.
But I, lost in the curls of the Leta grass,
I, thrown into the air by a deaf and dumb storm,
a connecting rod, whose shell is not a Hanseatic sailboat,
not a sharp-sighted monitor detects under water, -
I, free and alive, smoky lilac gloom
breaking through heaven, their brick heights,
where would the poet have spied everything to which he is varnished -
azure lichen and solar mucus, -
I, like a wild board in crackling spots of bright
running among the curved seahorses,
when the sun crushed the arches with clubs
ultramarine July clouds, -
I, trembling like that, when the stomp was heard
Malstroms in the distance and Hippos running,
a pilgrim in the blue motionless, - oh, Europe,
I remember your ancient parapet forever!
I have seen star archipelagos! Earth
hello to the swimmer, and heaven like crazy.
Isn’t there, in the depths, in exile, you doze,
oh flock of birds of paradise, oh power of the years to come?
But really, there are no tears. So hopeless are the dawns
so the sun is salty, so the moon is painful.
The sea swelled me with bitter love ...
Let my skeleton burst! Take me, wave!
I would be sweet from European waters
that puddle is black, where is the children's hand,
amid the sad twilight, the shuttle starts up weak,
resembling a through moth.
Oh, waves, I cannot, full of languor,
cross the wave of merchant ships,
walk victoriously among the banners and thunder
and swim near the terrible eyes of the bridges.
1871. Translation: 1928
Drunken ship
In the land of impassive rivers going downstream
I grabbed my zealous barge haulers:
ardent Indians have targeted them,
shackled them naked by the pillars of rainbow.
There are many ships carrying Flemish bread
and English cotton, but I lost interest in them.
When they killed those captives screaming,
the rivers opened to me the freest destiny.
And I, - which was, recently, in the wilderness
infant brains, - ran to the call of the sea,
and peninsulas torn off land
not to know such fights and delete such.
My water route was consecrated by a storm.
Amid the waves, tirelessly dragging their victims,
I also danced like a traffic jam for ten days,
not remembering the silly eyes of the coastal lights.
Tastier than a boy’s raw apple flesh,
green water entered the fir hold,
cleaning me from wine stains and vomit
and taking my steering wheel and anchor forever.
And since then freely I swam in a poem
teeming with stars of radiant milky waters,
where, fascinated and indifferent, time
from time to time the drowned man goes,
where, on fiery days, the azure through moisture
painting suddenly, spinning in oblivion, -
more spacious than your lyres, more articulate than mash, -
mists of red and bitter love.
I know heaven in flashes and depths
and a twirl, and a tornado, peace in the evenings,
ecstatic dawn, like a dove flight,
and I saw at times what the sailors thought;
I saw the low dawn spotted fires,
in purple clots of clouds a mystical failure,
like ghosts from a very old drama,
worrying in succession, a shaft blew behind the shaft,
I saw the snow light of the green-eyed nights
kisses of long slow seas,
and your cycle, unheard of juices,
and your colored fire, wizard phosphorus!
For months I listened to hysteria
cattle-like waves when taking a rock,
not thinking that bright Mary
could curb the whipping shafts.
I have not pestered the unthinkable Florida, -
where the flowers are mixed with eyes, with variegation
panthers and human bodies and with rainbows, in the form
stretched reins over the green of the sea!
I saw the fermentation of swamps - like snakes,
where the leviathan is completely rotting in the mud,
calm and crash of waves, when the whole distance cuts through
and topple over an abyss hurricane.
Silver ices, and mother of pearl, and flame,
brown stranded by the banks of the rotten,
where the snakes are heavy, eaten by bedbugs,
resinous and curves are falling from the trees.
I would show the children fiery creatures
sea, - these golden, melodious fish.
My wanderings bloomed with lovely foam,
the wind gave me a bend of magic wings.
Between the poles and zones the charter wandering about without purpose,
sometimes I swayed more gently. Fit
a swarm of shadow flowers, their suckers turned yellow,
and I was like a woman praying, -
while, on the deck of a stake of impurity,
golden-eyed birds, their clicks, mess,
I swam, and through me, through fragile flights,
the drowned man drowsily slid back into darkness.
But I, lost in the curls of the Leta grass,
I, thrown into the air by a deaf and dumb storm,
a connecting rod, whose shell is not a Hanseatic sailboat,
not a sharp-sighted monitor detects under water, -
I, free and alive, smoky lilac gloom
breaking through heaven, their brick heights,
where would the poet have spied everything to which he is varnished -
azure lichen and solar mucus, -
I, like a wild board in crackling spots of bright
running among the curved seahorses,
when the sun crushed the arches with clubs
ultramarine July clouds, -
I, trembling like that, when the stomp was heard
Malstroms in the distance and Hippos running,
a pilgrim in the blue motionless, - oh, Europe,
I remember your ancient parapet forever!
I have seen star archipelagos! Earth
hello to the swimmer, and heaven like crazy.
Isn’t there, in the depths, in exile, you doze,
oh flock of birds of paradise, oh power of the years to come?
But really, there are no tears. So hopeless are the dawns
so the sun is salty, so the moon is painful.
The sea swelled me with bitter love ...
Let my skeleton burst! Take me, wave!
I would be sweet from European waters
that puddle is black, where is the children's hand,
amid the sad twilight, the shuttle starts up weak,
resembling a through moth.
Oh, waves, I cannot, full of languor,
cross the wave of merchant ships,
walk victoriously among the banners and thunder
and swim near the terrible eyes of the bridges.
1871. Translation: 1928
У записи 7 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Виктор Старунов
