Эссе Милана Кундеры "Нарушенные завещания", стал для меня большим открытием и откровением лет 12 назад. С тех пор этот кусок из книги вспоминается мною иногда, и порой до боли остро, актуально. Стоит 5 минут чтения.
"Как-то раз одна французская приятельница сообщила мне, сияя: «Ну вот, больше нет Ленинграда! Вернулись к старому доброму Санкт-Петербургу!» Меня никогда не приводило в энтузиазм переименование городов и улиц. Я хотел было ей это сказать, но спохватился в последний момент: в ее взгляде, ослепленном завораживающей поступью Истории, я заранее угадываю несогласие, и у меня нет желания спорить, тем более что мне тут же приходит на ум эпизод, о котором она наверняка уже забыла. Та же самая женщина однажды навестила нас с женой в Праге после русского вторжения в 1970 или 1971 году, когда мы оказались в тяжком положении гонимых. Со стороны француженки это было проявлением солидарности, и мы хотели ответить ей тем же, стараясь развлечь ее. Моя жена рассказала ей забавный анекдот (впрочем, на удивление пророческий) об одном американском богаче, который остановился в московском отеле. Его спрашивают: «Вы уже ходили смотреть на Ленина в Мавзолей?» А он в ответ: «За десять долларов мне его принесли в отель». Лицо нашей гостьи исказилось. Будучи левой (она по-прежнему левая), она усматривала в русском вторжении в Чехословакию попрание дорогих для нее идеалов, и ей казалось недопустимым, чтобы жертвы, к которым ей хотелось проявить симпатию, высмеивали те же самые попранные идеалы. «Мне это не кажется забавным», — сказала она холодно, и единственное, что спасло наши отношения от разрыва, — это наше положение преследуемых.
Я мог бы рассказать множество подобных историй. Подобная смена взглядов касается не только политики, но нравов в целом, восхищения «новым романом», за которым последовало неприятие революционного пуританизма, сменившегося разгулом свободолюбивой порнографии, европейской идеи, которую одни и те же люди сначала шельмовали как реакционную и неоколониалистскую, а затем подняли на щит как знамя Прогресса и т. д. И я задаю себе вопрос: помнят ли они о своих прежних взглядах? Хранят ли в памяти историю произошедших с ними перемен? Меня вовсе не возмущает, когда люди меняют свое мнение. Безухов, некогда восхищавшийся Наполеоном, стал его виртуальным убийцей, и он мне симпатичен и в том и в другом случае. А разве женщина, почитавшая Ленина в 1971 году, не имеет права выражать радость в 1991-м, что Ленинград уже не Ленинград? Разумеется, имеет. Однако перемена, происшедшая с ней, отличается от перемены, происшедшей с Безуховым.
Именно когда происходит перемена в их внутреннем мире, Безухов и Болконский утверждаются как личности; удивляют; становятся иными; разгорается их свобода, а вместе с ней их подлинное «я»; это мгновения поэзии: они проживают их столь интенсивно, что весь мир устремляется им навстречу с кортежем, опьяненным изумительными деталями. У Толстого человек тем больше является самим собой, тем ярче его личность, чем больше у него силы, фантазии, ума стать другим.
И напротив, те, кто, как я вижу, меняет свое отношение к Ленину, Европе и т.д., демонстрируют полное отсутствие индивидуальности. Эта перемена — вовсе не их создание, не их изобретение, не их каприз, не неожиданность, не продукт размышлений, не безумие; в ней нет поэзии; это всего лишь весьма прозаическое желание приспособиться к меняющемуся духу Истории. Именно поэтому они этого даже не замечают; в конечном итоге они всегда остаются одинаковыми: всегда непогрешимы, всегда думают так, как принято думать в их среде; они меняются не для того, чтобы приблизиться к какой-то внутренней сути их «я», а для того, чтобы смешаться с другими; перемена позволяет им не меняться.
Я могу выразиться иначе: они меняют свои взгляды в зависимости от невидимого суда, который, в свою очередь, тоже меняет свои взгляды; перемены в них — всего лишь пари, заключенное по поводу того, что будет завтра провозглашено судом в качестве истины. Я думаю о своей юности, проведенной в Чехословакии. Освободившись от первых коммунистических увлечений, мы ощущали каждый шажок в сторону от официальной доктрины как проявление храбрости. Мы протестовали против преследования верующих, защищали запрещенное модернистское искусство, оспаривали глупость пропаганды, критиковали нашу зависимость от России и т. д. Поступая так, мы чем-то рисковали, не сильно, но все же рисковали, и эта (небольшая) опасность доставляла нам приятное моральное удовлетворение. Как-то раз мне пришла в голову ужасная мысль: а что, если эти бунтарские выходки были продиктованы не внутренней свободой, не храбростью, а желанием понравиться другому суду, который где-то в тени уже готовился к заседанию?"
"Как-то раз одна французская приятельница сообщила мне, сияя: «Ну вот, больше нет Ленинграда! Вернулись к старому доброму Санкт-Петербургу!» Меня никогда не приводило в энтузиазм переименование городов и улиц. Я хотел было ей это сказать, но спохватился в последний момент: в ее взгляде, ослепленном завораживающей поступью Истории, я заранее угадываю несогласие, и у меня нет желания спорить, тем более что мне тут же приходит на ум эпизод, о котором она наверняка уже забыла. Та же самая женщина однажды навестила нас с женой в Праге после русского вторжения в 1970 или 1971 году, когда мы оказались в тяжком положении гонимых. Со стороны француженки это было проявлением солидарности, и мы хотели ответить ей тем же, стараясь развлечь ее. Моя жена рассказала ей забавный анекдот (впрочем, на удивление пророческий) об одном американском богаче, который остановился в московском отеле. Его спрашивают: «Вы уже ходили смотреть на Ленина в Мавзолей?» А он в ответ: «За десять долларов мне его принесли в отель». Лицо нашей гостьи исказилось. Будучи левой (она по-прежнему левая), она усматривала в русском вторжении в Чехословакию попрание дорогих для нее идеалов, и ей казалось недопустимым, чтобы жертвы, к которым ей хотелось проявить симпатию, высмеивали те же самые попранные идеалы. «Мне это не кажется забавным», — сказала она холодно, и единственное, что спасло наши отношения от разрыва, — это наше положение преследуемых.
Я мог бы рассказать множество подобных историй. Подобная смена взглядов касается не только политики, но нравов в целом, восхищения «новым романом», за которым последовало неприятие революционного пуританизма, сменившегося разгулом свободолюбивой порнографии, европейской идеи, которую одни и те же люди сначала шельмовали как реакционную и неоколониалистскую, а затем подняли на щит как знамя Прогресса и т. д. И я задаю себе вопрос: помнят ли они о своих прежних взглядах? Хранят ли в памяти историю произошедших с ними перемен? Меня вовсе не возмущает, когда люди меняют свое мнение. Безухов, некогда восхищавшийся Наполеоном, стал его виртуальным убийцей, и он мне симпатичен и в том и в другом случае. А разве женщина, почитавшая Ленина в 1971 году, не имеет права выражать радость в 1991-м, что Ленинград уже не Ленинград? Разумеется, имеет. Однако перемена, происшедшая с ней, отличается от перемены, происшедшей с Безуховым.
Именно когда происходит перемена в их внутреннем мире, Безухов и Болконский утверждаются как личности; удивляют; становятся иными; разгорается их свобода, а вместе с ней их подлинное «я»; это мгновения поэзии: они проживают их столь интенсивно, что весь мир устремляется им навстречу с кортежем, опьяненным изумительными деталями. У Толстого человек тем больше является самим собой, тем ярче его личность, чем больше у него силы, фантазии, ума стать другим.
И напротив, те, кто, как я вижу, меняет свое отношение к Ленину, Европе и т.д., демонстрируют полное отсутствие индивидуальности. Эта перемена — вовсе не их создание, не их изобретение, не их каприз, не неожиданность, не продукт размышлений, не безумие; в ней нет поэзии; это всего лишь весьма прозаическое желание приспособиться к меняющемуся духу Истории. Именно поэтому они этого даже не замечают; в конечном итоге они всегда остаются одинаковыми: всегда непогрешимы, всегда думают так, как принято думать в их среде; они меняются не для того, чтобы приблизиться к какой-то внутренней сути их «я», а для того, чтобы смешаться с другими; перемена позволяет им не меняться.
Я могу выразиться иначе: они меняют свои взгляды в зависимости от невидимого суда, который, в свою очередь, тоже меняет свои взгляды; перемены в них — всего лишь пари, заключенное по поводу того, что будет завтра провозглашено судом в качестве истины. Я думаю о своей юности, проведенной в Чехословакии. Освободившись от первых коммунистических увлечений, мы ощущали каждый шажок в сторону от официальной доктрины как проявление храбрости. Мы протестовали против преследования верующих, защищали запрещенное модернистское искусство, оспаривали глупость пропаганды, критиковали нашу зависимость от России и т. д. Поступая так, мы чем-то рисковали, не сильно, но все же рисковали, и эта (небольшая) опасность доставляла нам приятное моральное удовлетворение. Как-то раз мне пришла в голову ужасная мысль: а что, если эти бунтарские выходки были продиктованы не внутренней свободой, не храбростью, а желанием понравиться другому суду, который где-то в тени уже готовился к заседанию?"
Milan Kundera's essay "Wills Broken" became a great discovery and revelation for me 12 years ago. Since then, I remember this piece from the book sometimes, and sometimes painfully acutely, urgently. Worth 5 minutes of reading.
"Once a French friend told me, beaming:" Well, there is no more Leningrad! We returned to the good old St. Petersburg! " I was never enthusiastic about renaming cities and streets. I wanted to tell her this, but I caught myself at the last moment: in her gaze, blinded by the bewitching step of History, I guess in advance disagreement, and I have no desire to argue, especially since I’m here An episode comes to mind that she probably already forgot. The same woman once visited my wife and me in Prague after the Russian invasion in 1970 or 1971, when we found ourselves in the difficult position of being persecuted. On the part of the French woman, this was an expression of solidarity, and we wanted to answer her the same, trying to entertain her. My wife told her a funny joke (though, surprisingly prophetic) about an American rich man who stayed at a Moscow hotel. He was asked: "Have you already gone to look at Lenin in the Mausoleum?" And he answered: “For ten dollars they brought him to the hotel.” Our guest’s face was distorted. Being left (she’s still left), she saw in the Russian invasion of Czechoslovakia the violation of her ideals dear to her, and it seemed unacceptable to her the victims she wanted to sympathize with ridiculed the same trampled ideals. “I don’t find it funny,” she said coldly, and the only thing that saved our relationship from breaking up was our position as persecuted.
I could tell many stories like this. Such a change of views concerns not only politics, but morals in general, admiration for the "new novel", which was followed by a rejection of revolutionary puritanism, which was replaced by the rampant freedom-loving pornography, a European idea that the same people at first defamed as reactionary and neo-colonialist, and then raised on the shield as a banner of Progress, etc. And I ask myself the question: do they remember their previous views? Do you remember the history of the changes that happened to them? It doesn’t disturb me at all when people change their minds. Bezukhov, who once admired Napoleon, became his virtual killer, and I am sympathetic to him in both cases. But isn’t a woman who revered Lenin in 1971 entitled to express joy in 1991 that Leningrad is no longer Leningrad? Of course it does. However, the change that happened to her differs from the change that happened to Bezukhov.
It is when a change occurs in their inner world that Bezukhov and Bolkonsky affirm themselves as individuals; surprise; become different; their freedom flares up, and with it their true "I"; these are moments of poetry: they live them so intensely that the whole world rushes towards them with a motorcade intoxicated by amazing details. With Tolstoy, a man is the more he is himself, the brighter his personality, the more he has the strength, imagination, and mind to become different.
On the other hand, those who, as I see it, change their attitude towards Lenin, Europe, etc., demonstrate a complete lack of individuality. This change is not at all their creation, not their invention, not their whim, not unexpectedness, not a product of reflection, not madness; there is no poetry in it; it is just a very prosaic desire to adapt to the changing spirit of History. That is why they don’t even notice it; in the end, they always remain the same: they are always infallible, they always think the way they usually think in their environment; they change not in order to get closer to some inner essence of their “I”, but in order to mix with others; change allows them not to change.
I can put it another way: they change their views depending on an invisible court, which, in turn, also changes its views; the change in them is just a bet made over what will be declared by the court tomorrow as the truth. I think about my youth in Czechoslovakia. Freed from the first communist hobbies, we felt every step away from the official doctrine as a manifestation of courage. We protested against the persecution of believers, defended the forbidden modernist art, challenged the stupidity of propaganda, criticized our dependence on Russia, etc. In doing so, we risked something, not much, but still risked, and this (small) danger brought us pleasant moral satisfaction. Once a terrible thought occurred to me: what if these rebellious antics were dictated not by inner freedom, not by courage, but by the desire to please another court, which somewhere in the shadows was already preparing for the hearing? "
"Once a French friend told me, beaming:" Well, there is no more Leningrad! We returned to the good old St. Petersburg! " I was never enthusiastic about renaming cities and streets. I wanted to tell her this, but I caught myself at the last moment: in her gaze, blinded by the bewitching step of History, I guess in advance disagreement, and I have no desire to argue, especially since I’m here An episode comes to mind that she probably already forgot. The same woman once visited my wife and me in Prague after the Russian invasion in 1970 or 1971, when we found ourselves in the difficult position of being persecuted. On the part of the French woman, this was an expression of solidarity, and we wanted to answer her the same, trying to entertain her. My wife told her a funny joke (though, surprisingly prophetic) about an American rich man who stayed at a Moscow hotel. He was asked: "Have you already gone to look at Lenin in the Mausoleum?" And he answered: “For ten dollars they brought him to the hotel.” Our guest’s face was distorted. Being left (she’s still left), she saw in the Russian invasion of Czechoslovakia the violation of her ideals dear to her, and it seemed unacceptable to her the victims she wanted to sympathize with ridiculed the same trampled ideals. “I don’t find it funny,” she said coldly, and the only thing that saved our relationship from breaking up was our position as persecuted.
I could tell many stories like this. Such a change of views concerns not only politics, but morals in general, admiration for the "new novel", which was followed by a rejection of revolutionary puritanism, which was replaced by the rampant freedom-loving pornography, a European idea that the same people at first defamed as reactionary and neo-colonialist, and then raised on the shield as a banner of Progress, etc. And I ask myself the question: do they remember their previous views? Do you remember the history of the changes that happened to them? It doesn’t disturb me at all when people change their minds. Bezukhov, who once admired Napoleon, became his virtual killer, and I am sympathetic to him in both cases. But isn’t a woman who revered Lenin in 1971 entitled to express joy in 1991 that Leningrad is no longer Leningrad? Of course it does. However, the change that happened to her differs from the change that happened to Bezukhov.
It is when a change occurs in their inner world that Bezukhov and Bolkonsky affirm themselves as individuals; surprise; become different; their freedom flares up, and with it their true "I"; these are moments of poetry: they live them so intensely that the whole world rushes towards them with a motorcade intoxicated by amazing details. With Tolstoy, a man is the more he is himself, the brighter his personality, the more he has the strength, imagination, and mind to become different.
On the other hand, those who, as I see it, change their attitude towards Lenin, Europe, etc., demonstrate a complete lack of individuality. This change is not at all their creation, not their invention, not their whim, not unexpectedness, not a product of reflection, not madness; there is no poetry in it; it is just a very prosaic desire to adapt to the changing spirit of History. That is why they don’t even notice it; in the end, they always remain the same: they are always infallible, they always think the way they usually think in their environment; they change not in order to get closer to some inner essence of their “I”, but in order to mix with others; change allows them not to change.
I can put it another way: they change their views depending on an invisible court, which, in turn, also changes its views; the change in them is just a bet made over what will be declared by the court tomorrow as the truth. I think about my youth in Czechoslovakia. Freed from the first communist hobbies, we felt every step away from the official doctrine as a manifestation of courage. We protested against the persecution of believers, defended the forbidden modernist art, challenged the stupidity of propaganda, criticized our dependence on Russia, etc. In doing so, we risked something, not much, but still risked, and this (small) danger brought us pleasant moral satisfaction. Once a terrible thought occurred to me: what if these rebellious antics were dictated not by inner freedom, not by courage, but by the desire to please another court, which somewhere in the shadows was already preparing for the hearing? "
У записи 6 лайков,
0 репостов,
407 просмотров.
0 репостов,
407 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Мария Пилипенко
