Она занимает меня. Не в смысле занятная девчонка, а в смысле занимает меня всю, все время и мысли. Как Чужой занимает твое тело, как Иисус занимает сердце. Я просыпаюсь, сажусь с чашкой кофе за компьютер, и тут она встает за правым плечом. Облепляет как рой москитов и жалит любовью, прямо с утра. Хочется отмахнуться, но кто мы такие, чтобы отмахиваться от любви.
С ней каждый день что-то происходит; это не наши дни, полные размеренной рефлексии, нерешительного планирования и тягостной прокрастинации. Сходили днем на живопись, возвращаемся. У подъезда знакомые ребята. Отказавшись от обеда, убегает на поиски приключений. Возвращается через час, не больше, красная, злая, чешет вздувшийся нос. За час успела сходить к черногорскому приятелю поиграть в майнкрафт, выбежать во двор, поиграть там, получить от черногорского приятеля приглашение пойти в кусты заняться сексом, смертельно оскорбиться и убежать. А нос распух от аллергии на жвачку со смородиновой отдушкой.
Супрастин, объятья, разговоры о сексе, дружбе с мальчишками, грехопадении, детстве, дураках и любви, конечно же. В утешение огромная тарелка макарон с сыром, потом долгая торговля. Я хочу на маяк с вином, она хочет на площадку с кофе. Торговаться нет сил, идем на площадку с вином. По дороге я ною, что я ее раб, она смеется: рабушка моя, не плачь, рабушка, ты моя милушка! - А скажи-ка, может, предложение, которое ты получила, - это первоапрельская шутка? - Да, да, наверняка, и это значит, что я больше не обижаюсь, и мы будем дружить снова! - Нет, дорогая, ты можешь дружить снова, только если тебе принесут извинения, понимаешь?.. Похоже, не понимает.
Потом на маяк, в ту часть порта, где никого сейчас нет. По дороге покупаем попкорн, но у нее слишком грязные руки, и я кормлю ее. Она то и дело останавливается, разевает рот и командует: еще, еще! - и я сыплю горстями. Шелковое море, дымчатые горы, свирепая тишина, и у воды на камнях возится, пища от восторга, смешной котенок, которому сегодня впервые предложили секс: мама я слышу дельфинов, ой нет, это чайки, похоже, дельфинов здесь нет, а я сейчас разуюсь и не наступлю на ежа, только рыбку половлю, будем гулять здесь всегда, я буду крабом, смотри, я ночую в норке между скал, будет ужасно утопить кроссовки, неужели ты не хочешь намочить ножки - пойдем, дитя, тут деда под камушками спрятался, мы ему мешаем. Деда с бутылочкой белого лежит тихо-тихо, весь в сером, и не углядишь.
- Я сам исто маштала да лежим са флашицом.
- Мама, не говори по-сербски, ты так ужасно говоришь, что я не понимаю ни слова.
- Что я сказала неправильно?
- Все правильно, но невозможно понять.
На обратном пути клянчит чизкейк, клянется, что будет сидеть тихо, не убежит, не залезет, не испачкается. Садимся в кафе, получаем вместо чизкейка два ведерка маргарина с сахаром и шоколадом, с размокшими вафельными трубочками, абсолютно не съедобного, но ей-то все равно, она ест, выбегает, залезает и пачкается. Смерть Кощея в игле, моя жизнь в ее сердце, и я, вроде, давно и покорно это приняла, но не могу не кричать и не одергивать, моя страсть к порядку родилась раньше нее.
По дороге она целует мне руки, исступленно, как пылкий любовник, бросает, залезает на почтовый ящик. У дома мальчишки - уже другие, зовут ее. Я не позволяю, но она остается там, в полумраке, натянув капюшон в знак протеста против всего.
Возвращается через десять минут, злая, Лазарь ушел домой. Разогревает макароны, ест лимон, огурец, все вперемешку. "Безудержно свиняча" - ее девиз, начертанный на бумажном гербе. Приходит ко мне в ванную, купать меня, трет мочалкой, раздевается, лезет в ванну. Визжит, плюхается, брызгается, ложится на дно и поет: я просто русалочка, кукла, которая любит тебя, любит тебя, любит тебя.
Я что-то устала, хочу тишины, она говорит: буду играть тихо, берет зонт и херачит им, херачит, потом спохватывается. Все, убираю зонт, мамочка, тебе принести вина или сигарету?
Наконец мы в кровати, ледяные ступни согреты, я прижимаю ее к себе и ужасно ее жалею, ужасно, как следовало намного раньше, когда ее еще не было. Но бездетный человек эгоистичен, ему не приходит в голову, что вся его жизнь поместится в одном детском сердце, и покоя не будет больше никогда. Покой невосстановим, ибо кто мы такие, чтобы отмахиваться от любви.
(с) Анна Стрельцова
С ней каждый день что-то происходит; это не наши дни, полные размеренной рефлексии, нерешительного планирования и тягостной прокрастинации. Сходили днем на живопись, возвращаемся. У подъезда знакомые ребята. Отказавшись от обеда, убегает на поиски приключений. Возвращается через час, не больше, красная, злая, чешет вздувшийся нос. За час успела сходить к черногорскому приятелю поиграть в майнкрафт, выбежать во двор, поиграть там, получить от черногорского приятеля приглашение пойти в кусты заняться сексом, смертельно оскорбиться и убежать. А нос распух от аллергии на жвачку со смородиновой отдушкой.
Супрастин, объятья, разговоры о сексе, дружбе с мальчишками, грехопадении, детстве, дураках и любви, конечно же. В утешение огромная тарелка макарон с сыром, потом долгая торговля. Я хочу на маяк с вином, она хочет на площадку с кофе. Торговаться нет сил, идем на площадку с вином. По дороге я ною, что я ее раб, она смеется: рабушка моя, не плачь, рабушка, ты моя милушка! - А скажи-ка, может, предложение, которое ты получила, - это первоапрельская шутка? - Да, да, наверняка, и это значит, что я больше не обижаюсь, и мы будем дружить снова! - Нет, дорогая, ты можешь дружить снова, только если тебе принесут извинения, понимаешь?.. Похоже, не понимает.
Потом на маяк, в ту часть порта, где никого сейчас нет. По дороге покупаем попкорн, но у нее слишком грязные руки, и я кормлю ее. Она то и дело останавливается, разевает рот и командует: еще, еще! - и я сыплю горстями. Шелковое море, дымчатые горы, свирепая тишина, и у воды на камнях возится, пища от восторга, смешной котенок, которому сегодня впервые предложили секс: мама я слышу дельфинов, ой нет, это чайки, похоже, дельфинов здесь нет, а я сейчас разуюсь и не наступлю на ежа, только рыбку половлю, будем гулять здесь всегда, я буду крабом, смотри, я ночую в норке между скал, будет ужасно утопить кроссовки, неужели ты не хочешь намочить ножки - пойдем, дитя, тут деда под камушками спрятался, мы ему мешаем. Деда с бутылочкой белого лежит тихо-тихо, весь в сером, и не углядишь.
- Я сам исто маштала да лежим са флашицом.
- Мама, не говори по-сербски, ты так ужасно говоришь, что я не понимаю ни слова.
- Что я сказала неправильно?
- Все правильно, но невозможно понять.
На обратном пути клянчит чизкейк, клянется, что будет сидеть тихо, не убежит, не залезет, не испачкается. Садимся в кафе, получаем вместо чизкейка два ведерка маргарина с сахаром и шоколадом, с размокшими вафельными трубочками, абсолютно не съедобного, но ей-то все равно, она ест, выбегает, залезает и пачкается. Смерть Кощея в игле, моя жизнь в ее сердце, и я, вроде, давно и покорно это приняла, но не могу не кричать и не одергивать, моя страсть к порядку родилась раньше нее.
По дороге она целует мне руки, исступленно, как пылкий любовник, бросает, залезает на почтовый ящик. У дома мальчишки - уже другие, зовут ее. Я не позволяю, но она остается там, в полумраке, натянув капюшон в знак протеста против всего.
Возвращается через десять минут, злая, Лазарь ушел домой. Разогревает макароны, ест лимон, огурец, все вперемешку. "Безудержно свиняча" - ее девиз, начертанный на бумажном гербе. Приходит ко мне в ванную, купать меня, трет мочалкой, раздевается, лезет в ванну. Визжит, плюхается, брызгается, ложится на дно и поет: я просто русалочка, кукла, которая любит тебя, любит тебя, любит тебя.
Я что-то устала, хочу тишины, она говорит: буду играть тихо, берет зонт и херачит им, херачит, потом спохватывается. Все, убираю зонт, мамочка, тебе принести вина или сигарету?
Наконец мы в кровати, ледяные ступни согреты, я прижимаю ее к себе и ужасно ее жалею, ужасно, как следовало намного раньше, когда ее еще не было. Но бездетный человек эгоистичен, ему не приходит в голову, что вся его жизнь поместится в одном детском сердце, и покоя не будет больше никогда. Покой невосстановим, ибо кто мы такие, чтобы отмахиваться от любви.
(с) Анна Стрельцова
She takes me. Not in the sense of an amusing girl, but in the sense that it occupies me all, all the time and thoughts. How an Alien occupies your body, how Jesus occupies your heart. I wake up, sit down with a cup of coffee at the computer, and then she stands behind her right shoulder. It clings like a swarm of mosquitoes and stings with love, right in the morning. I want to brush it off, but who are we to brush it off love.
Something happens to her every day; these are not our days, full of measured reflection, indecisive planning and painful procrastination. We went to the painting in the afternoon, we come back. Familiar guys at the entrance. Having refused lunch, he runs away in search of adventure. Comes back in an hour, no more, red, angry, scratching a swollen nose. In an hour, I managed to go to my Montenegrin friend to play minecraft, run out into the yard, play there, receive an invitation from a Montenegrin friend to go into the bushes to have sex, be mortally offended and run away. And my nose is swollen from an allergy to currant-scented chewing gum.
Suprastin, hugs, talk about sex, friendship with boys, the fall, childhood, fools and love, of course. As a consolation, a huge plate of macaroni and cheese, then a long trade. I want to go to the lighthouse with wine, she wants to go to the site with coffee. No energy to bargain, we go to the site with wine. On the way, I whine that I am her slave, she laughs: my slave, don't cry, slave, you are my dear! “And tell me, maybe the offer you received is an April Fools' joke?” “Yes, yes, for sure, and that means that I'm no longer offended, and we will be friends again!” “No, dear, you can be friends again only if you apologize, understand? .. It seems that he does not understand.”
Then to the lighthouse, to that part of the port where no one is now. On the way, we buy popcorn, but her hands are too dirty, and I feed her. She stops constantly, opens her mouth and commands: more, more! - and I pour in handfuls. The silk sea, the smoky mountains, the fierce silence, and the water on the stones fiddles, food with delight, a funny kitten, who was offered sex for the first time today: mom, I hear dolphins, oh no, these are seagulls, it looks like there are no dolphins here, but I'm getting dressed now and I will not step on a hedgehog, I will only catch a fish, we will always walk here, I will be a crab, look, I sleep in a burrow between the rocks, it will be terrible to drown my sneakers, do you really not want to wet your feet - let's go, child, here my grandfather hid under the stones, we disturb him. Grandfather with a bottle of white lies quietly, all in gray, and you can't see it.
- I myself waved and lay lying flat.
- Mom, don't speak Serbian, you speak so badly that I don't understand a word.
“What did I say wrong?”
- Everything is correct, but it is impossible to understand.
On the way back he begs for a cheesecake, swears that he will sit quietly, will not run away, will not climb, will not get dirty. We sit down in a cafe, instead of cheesecake, we get two buckets of margarine with sugar and chocolate, with soaked wafer rolls, absolutely not edible, but she doesn't care, she eats, runs out, gets in and gets dirty. Koschey’s death is in the needle, my life is in her heart, and I, it seems, have long and dutifully accepted it, but I can not help but scream and not pull, my passion for order was born before her.
On the way, she kisses my hands, frenziedly, like an ardent lover, throws, climbs onto the mailbox. At the house, the boys are already different, they call her. I do not allow, but she remains there, in the twilight, pulling on a hood in protest against everything.
Comes back in ten minutes, angry, Lazarus went home. He warms up pasta, eats lemon, cucumber, all mixed up. "Recklessly piggy" is her motto, inscribed on the paper coat of arms. He comes to my bathroom, bathes me, rubs with a washcloth, undresses, climbs into the bath. Squeals, flops, squirts, lays down and sings: I'm just a little mermaid, a doll that loves you, loves you, loves you.
I’m tired of something, I want silence, she says: I’ll play quietly, takes an umbrella and cheats it, herachit, then realizes. Okay, I'm putting my umbrella away, mommy, can I get you some wine or a cigarette?
Finally, we are in bed, the icy feet are warmed up, I press her to me and terribly pity her, terribly, as I should have done much earlier, when she was not yet. But a childless person is selfish, it does not occur to him that his whole life will fit in one child’s heart, and there will never be peace again. Peace cannot be restored, for who are we to dismiss love.
(c) Anna Streltsova
Something happens to her every day; these are not our days, full of measured reflection, indecisive planning and painful procrastination. We went to the painting in the afternoon, we come back. Familiar guys at the entrance. Having refused lunch, he runs away in search of adventure. Comes back in an hour, no more, red, angry, scratching a swollen nose. In an hour, I managed to go to my Montenegrin friend to play minecraft, run out into the yard, play there, receive an invitation from a Montenegrin friend to go into the bushes to have sex, be mortally offended and run away. And my nose is swollen from an allergy to currant-scented chewing gum.
Suprastin, hugs, talk about sex, friendship with boys, the fall, childhood, fools and love, of course. As a consolation, a huge plate of macaroni and cheese, then a long trade. I want to go to the lighthouse with wine, she wants to go to the site with coffee. No energy to bargain, we go to the site with wine. On the way, I whine that I am her slave, she laughs: my slave, don't cry, slave, you are my dear! “And tell me, maybe the offer you received is an April Fools' joke?” “Yes, yes, for sure, and that means that I'm no longer offended, and we will be friends again!” “No, dear, you can be friends again only if you apologize, understand? .. It seems that he does not understand.”
Then to the lighthouse, to that part of the port where no one is now. On the way, we buy popcorn, but her hands are too dirty, and I feed her. She stops constantly, opens her mouth and commands: more, more! - and I pour in handfuls. The silk sea, the smoky mountains, the fierce silence, and the water on the stones fiddles, food with delight, a funny kitten, who was offered sex for the first time today: mom, I hear dolphins, oh no, these are seagulls, it looks like there are no dolphins here, but I'm getting dressed now and I will not step on a hedgehog, I will only catch a fish, we will always walk here, I will be a crab, look, I sleep in a burrow between the rocks, it will be terrible to drown my sneakers, do you really not want to wet your feet - let's go, child, here my grandfather hid under the stones, we disturb him. Grandfather with a bottle of white lies quietly, all in gray, and you can't see it.
- I myself waved and lay lying flat.
- Mom, don't speak Serbian, you speak so badly that I don't understand a word.
“What did I say wrong?”
- Everything is correct, but it is impossible to understand.
On the way back he begs for a cheesecake, swears that he will sit quietly, will not run away, will not climb, will not get dirty. We sit down in a cafe, instead of cheesecake, we get two buckets of margarine with sugar and chocolate, with soaked wafer rolls, absolutely not edible, but she doesn't care, she eats, runs out, gets in and gets dirty. Koschey’s death is in the needle, my life is in her heart, and I, it seems, have long and dutifully accepted it, but I can not help but scream and not pull, my passion for order was born before her.
On the way, she kisses my hands, frenziedly, like an ardent lover, throws, climbs onto the mailbox. At the house, the boys are already different, they call her. I do not allow, but she remains there, in the twilight, pulling on a hood in protest against everything.
Comes back in ten minutes, angry, Lazarus went home. He warms up pasta, eats lemon, cucumber, all mixed up. "Recklessly piggy" is her motto, inscribed on the paper coat of arms. He comes to my bathroom, bathes me, rubs with a washcloth, undresses, climbs into the bath. Squeals, flops, squirts, lays down and sings: I'm just a little mermaid, a doll that loves you, loves you, loves you.
I’m tired of something, I want silence, she says: I’ll play quietly, takes an umbrella and cheats it, herachit, then realizes. Okay, I'm putting my umbrella away, mommy, can I get you some wine or a cigarette?
Finally, we are in bed, the icy feet are warmed up, I press her to me and terribly pity her, terribly, as I should have done much earlier, when she was not yet. But a childless person is selfish, it does not occur to him that his whole life will fit in one child’s heart, and there will never be peace again. Peace cannot be restored, for who are we to dismiss love.
(c) Anna Streltsova
У записи 2 лайков,
0 репостов,
302 просмотров.
0 репостов,
302 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Анна Исаева
