* * *
Коньяк в графине - цвета янтаря,
что, в общем, для Литвы симптоматично.
Коньяк вас превращает в бунтаря.
Что не практично. Да, но романтично.
Он сильно обрубает якоря
всему, что неподвижно и статично.
Конец сезона. Столики вверх дном.
Ликуют белки, шишками насытясь.
Храпит в буфете русский агроном,
как свыкшийся с распутицею витязь.
Фонтан журчит, и где-то за окном
милуются Юрате и Каститис.
Пустые пляжи чайками живут.
На солнце сохнут пестрые кабины.
За дюнами транзисторы ревут
и кашляют курляндские камины.
Каштаны в лужах сморщенных плывут
почти как гальванические мины.
К чему вся метрополия глуха,
то в дюжине провинций переняли.
Поет апостол рачьего стиха
в своем невразумительном журнале.
И слепок первородного греха
свой образ тиражирует в канале.
Страна, эпоха - плюнь и разотри!
На волнах пляшет пограничный катер.
Когда часы показывают "три",
слышны, хоть заплыви за дебаркадер,
колокола костела. А внутри
на муки Сына смотрит Богоматерь.
И если жить той жизнью, где пути
действительно расходятся, где фланги,
бесстыдно обнажаясь до кости,
заводят разговор о бумеранге,
то в мире места лучше не найти
осенней, всеми брошенной Паланги.
Ни русских, ни евреев. Через весь
огромный пляж двухлетний археолог,
ушедший в свою собственную спесь,
бредет, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвется здесь,
то по-литовски писанный некролог
не превзойдет наклейки с коробка,
где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,
зайдет, на удивление синичке
на миг за кучевые облака
для траура, а может, по привычке.
Лишь море будет рокотать, скорбя
безлично - как бывает у артистов.
Паланга будет, кашляя, сопя,
прислушиваться к ветру, что неистов,
и молча пропускать через себя
республиканских велосипедистов.
И. Бродский Осень 1967
Коньяк в графине - цвета янтаря,
что, в общем, для Литвы симптоматично.
Коньяк вас превращает в бунтаря.
Что не практично. Да, но романтично.
Он сильно обрубает якоря
всему, что неподвижно и статично.
Конец сезона. Столики вверх дном.
Ликуют белки, шишками насытясь.
Храпит в буфете русский агроном,
как свыкшийся с распутицею витязь.
Фонтан журчит, и где-то за окном
милуются Юрате и Каститис.
Пустые пляжи чайками живут.
На солнце сохнут пестрые кабины.
За дюнами транзисторы ревут
и кашляют курляндские камины.
Каштаны в лужах сморщенных плывут
почти как гальванические мины.
К чему вся метрополия глуха,
то в дюжине провинций переняли.
Поет апостол рачьего стиха
в своем невразумительном журнале.
И слепок первородного греха
свой образ тиражирует в канале.
Страна, эпоха - плюнь и разотри!
На волнах пляшет пограничный катер.
Когда часы показывают "три",
слышны, хоть заплыви за дебаркадер,
колокола костела. А внутри
на муки Сына смотрит Богоматерь.
И если жить той жизнью, где пути
действительно расходятся, где фланги,
бесстыдно обнажаясь до кости,
заводят разговор о бумеранге,
то в мире места лучше не найти
осенней, всеми брошенной Паланги.
Ни русских, ни евреев. Через весь
огромный пляж двухлетний археолог,
ушедший в свою собственную спесь,
бредет, зажав фаянсовый осколок.
И если сердце разорвется здесь,
то по-литовски писанный некролог
не превзойдет наклейки с коробка,
где брякают оставшиеся спички.
И солнце, наподобье колобка,
зайдет, на удивление синичке
на миг за кучевые облака
для траура, а может, по привычке.
Лишь море будет рокотать, скорбя
безлично - как бывает у артистов.
Паланга будет, кашляя, сопя,
прислушиваться к ветру, что неистов,
и молча пропускать через себя
республиканских велосипедистов.
И. Бродский Осень 1967
* * *
Cognac in a decanter - amber colors,
which, in general, is symptomatic for Lithuania.
Cognac turns you into a rebel.
Which is not practical. Yes, but romantic.
He chopped off anchors
all that is motionless and static.
The end of the season. Tables upside down.
Squirrels rejoice, having cones full of cones.
The Russian agronomist snores at the buffet,
like a knight accustomed to slut.
The fountain is murmuring, and somewhere outside the window
Yurate and Kastitis are merciful.
Empty beaches gulls live.
Variegated cabins dry in the sun.
Beyond the dunes, transistors roar
and coughing Courland fireplaces.
Chestnuts in puddles puddled swim
almost like galvanic mines.
Why the whole metropolis of deaf,
then in a dozen provinces adopted.
The Apostle of the Crayfish Verse sings
in his obscene magazine.
And cast of original sin
replicates your image in the channel.
Country, era - spit and rub!
A border boat is dancing on the waves.
When the clock shows three,
heard even swim for the landing stage,
bells of the church. Inside
the Mother of God is looking at the torment of the Son.
And if you live that life where the ways
really diverge where the flanks are,
shamelessly stripping to the bone
start a conversation about a boomerang,
it’s better not to find a place in the world
Autumn, abandoned by all Palanga.
Neither Russian nor Jewish. Through the whole
huge beach two year old archaeologist
gone into his own arrogance
wanders, holding the earthenware shard.
And if the heart breaks here
then in Lithuanian written obituary
will not exceed stickers with box,
where the remaining matches blur.
And the sun, like a bun,
comes in, surprisingly titmouse
for a moment beyond cumulus clouds
for mourning, or maybe out of habit.
Only the sea will rumble, grieving
impersonally - as happens with artists.
Palanga will be coughing, sniffling,
listen to the wind that is frantic
and silently let yourself through
Republican cyclists.
I. Brodsky Autumn 1967
Cognac in a decanter - amber colors,
which, in general, is symptomatic for Lithuania.
Cognac turns you into a rebel.
Which is not practical. Yes, but romantic.
He chopped off anchors
all that is motionless and static.
The end of the season. Tables upside down.
Squirrels rejoice, having cones full of cones.
The Russian agronomist snores at the buffet,
like a knight accustomed to slut.
The fountain is murmuring, and somewhere outside the window
Yurate and Kastitis are merciful.
Empty beaches gulls live.
Variegated cabins dry in the sun.
Beyond the dunes, transistors roar
and coughing Courland fireplaces.
Chestnuts in puddles puddled swim
almost like galvanic mines.
Why the whole metropolis of deaf,
then in a dozen provinces adopted.
The Apostle of the Crayfish Verse sings
in his obscene magazine.
And cast of original sin
replicates your image in the channel.
Country, era - spit and rub!
A border boat is dancing on the waves.
When the clock shows three,
heard even swim for the landing stage,
bells of the church. Inside
the Mother of God is looking at the torment of the Son.
And if you live that life where the ways
really diverge where the flanks are,
shamelessly stripping to the bone
start a conversation about a boomerang,
it’s better not to find a place in the world
Autumn, abandoned by all Palanga.
Neither Russian nor Jewish. Through the whole
huge beach two year old archaeologist
gone into his own arrogance
wanders, holding the earthenware shard.
And if the heart breaks here
then in Lithuanian written obituary
will not exceed stickers with box,
where the remaining matches blur.
And the sun, like a bun,
comes in, surprisingly titmouse
for a moment beyond cumulus clouds
for mourning, or maybe out of habit.
Only the sea will rumble, grieving
impersonally - as happens with artists.
Palanga will be coughing, sniffling,
listen to the wind that is frantic
and silently let yourself through
Republican cyclists.
I. Brodsky Autumn 1967
У записи 2 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Олечка Токарева
