Нил Гейман. Другие люди (Other People)
Plov 1522 дня назад
– Время здесь неустойчиво и подвижно, – сказал бес.
Человек сразу понял, что это бес. С первого взгляда. Точно так же, как понял, что место, куда он попал, называется Ад. Ничем другим это быть не могло: ни то, ни другое.
Комната напоминала длинный коридор, и бес ждал его в дальнем конце, стоя рядом с дымящейся жаровней. На серых каменных стенах висели предметы, которые, пожалуй, не стоит рассматривать вблизи, поскольку подобные веши отнюдь не относятся к категории обнадеживающих. Потолок нависал низко-низко, пол был до странности иллюзорен.
– Подойди ближе, – сказал бес.
Человек сделал, как было сказано.
Бес был тощим и абсолютно голым. Все его тело было покрыто глубокими шрамами. Похоже, когда-то давным-давно с него пытались содрать кожу. У него не было ушей, не было признаков пола. У него были тонкие губы аскета и глаза настоящего беса: они видели много всего и зашли чересчур далеко – под их взглядом человек чувствовал себя ничтожным, как муха. Даже ничтожнее мухи.
– И что теперь? – спросил он.
– Теперь, – сказал бес, и в его голосе не было ни печали, ни удовольствия, ни злорадства – только страшное безжизненное смирение, – тебя будут мучить.
– Долго?
Но бес не ответил, лишь покачал головой. Он прошел вдоль стены, разглядывая различные приспособления, висевшие на крюках. В дальнем конце, рядом с закрытой дверью, висела плеть-кошка, сделанная из колючей проволоки. Бес благоговейно снял плеть со стены трехпалой рукой и вернулся к жаровне. Положил плеть на горячие угли и стал смотреть, как нагреваются проволочные хвосты.
– Это бесчеловечно.
– Ага.
Кончики плети уже накалились мертвым оранжевым блеском.
Замахнувшись для первого удара, бес сказал так:
– Со временем даже это мгновение станет как нежное воспоминание.
– Врешь.
– Нет, не вру, – произнес бес за миг до того, как опустить руку с плетью, – потом будет хуже.
Хвосты плети-кошки вонзились в спину человека с шипением и треском, разорвали дорогую одежду – обожгли, раскромсали, разрезали плоть, и человек закричал. Не в последний раз в этом месте.
На стенах висело двести одиннадцать разнообразных орудий пытки, и со временем он испытал на себе все до единого.
А когда наконец «Дочь Лазаря», которую он познал самым тесным интимным образом, была очищена от крови и водворена обратно на стену, на свое двести одиннадцатое место, человек прошептал разбитыми губами:
– И что теперь?
– А теперь, – сказал бес, – будет по-настоящему больно.
И было так.
Все, что он сделал – из того, чего делать не стоило. Каждый неверный поступок. Каждый обман, когда он лгал и себе, и другим. Каждая мелкая боль – и любая большая боль. Все это вытянули из него, дюйм за дюймом, деталь за деталью. Бес содрал все покровы забывчивости, ободрал все до самой правдивой правды – и это было больнее всего.
– Скажи, что ты подумал, когда она вышла за дверь, – велел бес.
– Я подумал: «Мое сердце разбито».
– Нет, – сказал бес без ненависти, – ты подумал не это.
Он смотрел на человека безо всякого выражения в глазах, и человек вынужден был отвести взгляд.
– Я подумал: «Она никогда не узнает, что я спал с ее сестрой».
Бес разодрал его жизнь на куски, по мгновениям, по страшным секундам. Это длилось сто лет или, может быть, тысячу – у них было время, в той серой комнате, у них была целая вечность, – и под коней человек осознал, что бес его не обманул. Муки плоти были добрее.
И это тоже закончилось.
И как только закончилось, опять началось по новой. И теперь пришло знание о себе, которого не было в первый раз, и так все было гораздо хуже.
Теперь, когда человек говорил, он ненавидел себя. Не было никакой лжи, никаких ухищрений и отговорок, не было места ни для чего, кроме боли и ярости.
Он говорил. Он больше не плакал. И когда он закончил, тысячу лет спустя, он молился лишь об одном: чтобы бес подошел к стене и взял нож для свежевания, или железный кляп, или тиски.
– Еще раз, – сказал бес.
Человек начал кричать. Он кричал долго.
– Еще раз, – сказал бес, когда человек замолчал. Словно до этого не было сказано ничего.
Это было похоже на чистку лука. На этот раз, проживая опять свою жизнь, человек узнал о результатах своих поступков – поступков, которые он совершал вслепую, не задумываясь о последствиях. О том, сколько боли доставил он миру – сколько вреда причинил он людям, которых даже не знал, и не был с ними знаком, и вообще никогда не встречал. Пока что это был самый тяжелый урок.
– Еще раз, – сказал бес тысячу лет спустя.
Человек сидел, скорчившись, на полу рядом с жаровней. Он легонько покачивался, его глаза были закрыты, он рассказывал историю своей жизни, и переживал ее снова, пока говорил, от рождения до смерти, ничего не меняя, ни о чем не умалчивая, глядя правде в глаза. Он открыл свое сердце.
Когда он закончил, то потом еще долго сидел с закрытыми глазами, ждал, когда голос скажет ему: «Еще раз», – но ему ничего не сказали.
Человек открыл глаза. Медленно поднялся на ноги.
Он был один.
В дальнем конце комнаты была дверь, и пока он смотрел туда, дверь открылась.
В комнату вошел человек. У него на лице были написаны ужас, высокомерие и гордыня. Человек, одетый дорого и элегантно, сделал несколько неуверенных шагов и замер на месте.
И когда он увидел этого человека, он сразу все понял.
– Время здесь неустойчиво и подвижно, – сказал он вновь прибывшему.
Plov 1522 дня назад
– Время здесь неустойчиво и подвижно, – сказал бес.
Человек сразу понял, что это бес. С первого взгляда. Точно так же, как понял, что место, куда он попал, называется Ад. Ничем другим это быть не могло: ни то, ни другое.
Комната напоминала длинный коридор, и бес ждал его в дальнем конце, стоя рядом с дымящейся жаровней. На серых каменных стенах висели предметы, которые, пожалуй, не стоит рассматривать вблизи, поскольку подобные веши отнюдь не относятся к категории обнадеживающих. Потолок нависал низко-низко, пол был до странности иллюзорен.
– Подойди ближе, – сказал бес.
Человек сделал, как было сказано.
Бес был тощим и абсолютно голым. Все его тело было покрыто глубокими шрамами. Похоже, когда-то давным-давно с него пытались содрать кожу. У него не было ушей, не было признаков пола. У него были тонкие губы аскета и глаза настоящего беса: они видели много всего и зашли чересчур далеко – под их взглядом человек чувствовал себя ничтожным, как муха. Даже ничтожнее мухи.
– И что теперь? – спросил он.
– Теперь, – сказал бес, и в его голосе не было ни печали, ни удовольствия, ни злорадства – только страшное безжизненное смирение, – тебя будут мучить.
– Долго?
Но бес не ответил, лишь покачал головой. Он прошел вдоль стены, разглядывая различные приспособления, висевшие на крюках. В дальнем конце, рядом с закрытой дверью, висела плеть-кошка, сделанная из колючей проволоки. Бес благоговейно снял плеть со стены трехпалой рукой и вернулся к жаровне. Положил плеть на горячие угли и стал смотреть, как нагреваются проволочные хвосты.
– Это бесчеловечно.
– Ага.
Кончики плети уже накалились мертвым оранжевым блеском.
Замахнувшись для первого удара, бес сказал так:
– Со временем даже это мгновение станет как нежное воспоминание.
– Врешь.
– Нет, не вру, – произнес бес за миг до того, как опустить руку с плетью, – потом будет хуже.
Хвосты плети-кошки вонзились в спину человека с шипением и треском, разорвали дорогую одежду – обожгли, раскромсали, разрезали плоть, и человек закричал. Не в последний раз в этом месте.
На стенах висело двести одиннадцать разнообразных орудий пытки, и со временем он испытал на себе все до единого.
А когда наконец «Дочь Лазаря», которую он познал самым тесным интимным образом, была очищена от крови и водворена обратно на стену, на свое двести одиннадцатое место, человек прошептал разбитыми губами:
– И что теперь?
– А теперь, – сказал бес, – будет по-настоящему больно.
И было так.
Все, что он сделал – из того, чего делать не стоило. Каждый неверный поступок. Каждый обман, когда он лгал и себе, и другим. Каждая мелкая боль – и любая большая боль. Все это вытянули из него, дюйм за дюймом, деталь за деталью. Бес содрал все покровы забывчивости, ободрал все до самой правдивой правды – и это было больнее всего.
– Скажи, что ты подумал, когда она вышла за дверь, – велел бес.
– Я подумал: «Мое сердце разбито».
– Нет, – сказал бес без ненависти, – ты подумал не это.
Он смотрел на человека безо всякого выражения в глазах, и человек вынужден был отвести взгляд.
– Я подумал: «Она никогда не узнает, что я спал с ее сестрой».
Бес разодрал его жизнь на куски, по мгновениям, по страшным секундам. Это длилось сто лет или, может быть, тысячу – у них было время, в той серой комнате, у них была целая вечность, – и под коней человек осознал, что бес его не обманул. Муки плоти были добрее.
И это тоже закончилось.
И как только закончилось, опять началось по новой. И теперь пришло знание о себе, которого не было в первый раз, и так все было гораздо хуже.
Теперь, когда человек говорил, он ненавидел себя. Не было никакой лжи, никаких ухищрений и отговорок, не было места ни для чего, кроме боли и ярости.
Он говорил. Он больше не плакал. И когда он закончил, тысячу лет спустя, он молился лишь об одном: чтобы бес подошел к стене и взял нож для свежевания, или железный кляп, или тиски.
– Еще раз, – сказал бес.
Человек начал кричать. Он кричал долго.
– Еще раз, – сказал бес, когда человек замолчал. Словно до этого не было сказано ничего.
Это было похоже на чистку лука. На этот раз, проживая опять свою жизнь, человек узнал о результатах своих поступков – поступков, которые он совершал вслепую, не задумываясь о последствиях. О том, сколько боли доставил он миру – сколько вреда причинил он людям, которых даже не знал, и не был с ними знаком, и вообще никогда не встречал. Пока что это был самый тяжелый урок.
– Еще раз, – сказал бес тысячу лет спустя.
Человек сидел, скорчившись, на полу рядом с жаровней. Он легонько покачивался, его глаза были закрыты, он рассказывал историю своей жизни, и переживал ее снова, пока говорил, от рождения до смерти, ничего не меняя, ни о чем не умалчивая, глядя правде в глаза. Он открыл свое сердце.
Когда он закончил, то потом еще долго сидел с закрытыми глазами, ждал, когда голос скажет ему: «Еще раз», – но ему ничего не сказали.
Человек открыл глаза. Медленно поднялся на ноги.
Он был один.
В дальнем конце комнаты была дверь, и пока он смотрел туда, дверь открылась.
В комнату вошел человек. У него на лице были написаны ужас, высокомерие и гордыня. Человек, одетый дорого и элегантно, сделал несколько неуверенных шагов и замер на месте.
И когда он увидел этого человека, он сразу все понял.
– Время здесь неустойчиво и подвижно, – сказал он вновь прибывшему.
Neil Gaiman Other people
Plov 1522 days ago
“Time is unstable and mobile,” said the demon.
The man immediately realized that it was a demon. At first sight. Just as I realized that the place where he went is called Hell. It could not be anything else: neither one nor the other.
The room looked like a long corridor, and a demon was waiting for him at the far end, standing next to a steaming brazier. On gray stone walls hung objects that, perhaps, should not be viewed close, since such things are by no means classified as encouraging. The ceiling hung low, the floor was strangely illusory.
“Come closer,” said the demon.
Man did as was said.
The demon was skinny and completely naked. His whole body was covered with deep scars. It seems that once upon a time they tried to rip off his skin. He had no ears, no signs of gender. He had thin lips of an ascetic and the eyes of a real demon: they saw a lot of things and went too far - under their gaze the man felt as insignificant as a fly. Even more insignificant than a fly.
- And now what? - he asked.
“Now,” said the demon, and in his voice there was no sadness, no pleasure, no gloating — only a terrible, lifeless humility, “they will torment you.”
- How long?
But the demon did not answer, only shook his head. He walked along the wall, looking at various devices hanging on hooks. At the far end, next to the closed door, was a cat-whip made of barbed wire. Devil reverently removed the whip from the wall with a three-fingered hand and returned to the brazier. He put the whip on the hot coals and began to watch the wire tails heat up.
- It's inhuman.
- Yeah.
The lash tips were already glowing with a dead orange shine.
Swerving for the first blow, the demon said this:
- Over time, even this moment will become like a tender memory.
- You're lying.
“No, I'm not lying,” said the demon a moment before lowering his hand with a whip, “then it will be worse.”
The tails of a whip cat pierced the man’s back with a hiss and crack, ripped apart expensive clothes — burned, shredded, cut the flesh, and the man screamed. Not the last time in this place.
Two hundred and eleven different instruments of torture hung on the walls, and over time, he experienced all and sundry.
And when at last the “Lazarus Daughter”, which he knew in the most intimate way, was cleansed of blood and placed back on the wall, in its two hundred and eleventh place, a man whispered with broken lips:
“And now what?”
“And now,” said the demon, “it will really hurt.”
And it was like that.
All that he did was from what was not worth doing. Every wrong act. Each deception when he lied to himself and to others. Every little pain - and every big pain. All this was pulled out of him, inch by inch, detail by detail. The demon tore off all veils of forgetfulness, tore off everything to the most truthful truth - and this was the most painful thing.
“Tell me what you thought when she went out the door,” the demon ordered.
- I thought: "My heart is broken."
“No,” said the demon without hatred, “you thought not that.”
He looked at the man without any expression in his eyes, and the man was forced to look away.
- I thought: "She will never know that I was sleeping with her sister."
The demon tore his life to pieces, in moments, in scary seconds. It lasted a hundred years, or maybe a thousand — they had time, in that gray room, they had an eternity — and under the horses the man realized that the demon had not deceived him. The agony of the flesh was kinder.
And that too ended.
And as soon as it ended, it started again in a new way. And now knowledge came about himself, which was not the first time, and so it was much worse.
Now that the person was talking, he hated himself. There was no lie, no tricks and excuses, there was no place for anything but pain and rage.
He said. He didn't cry anymore. And when he finished, a thousand years later, he prayed for only one thing: that the demon would go to the wall and take a knife for fresh food, or an iron gag, or a vice.
“Once again,” said the demon.
The man began to scream. He screamed for a long time.
“Once again,” said the demon, when the man was silent. As if nothing had been said before.
It was like peeling onions. This time, living his life again, a man learned about the results of his actions - actions that he committed blindly, without thinking about the consequences. About how much pain he delivered to the world - how much harm he did to people whom he did not even know, and was not familiar with, and never met. So far, this has been the hardest lesson.
“Once again,” said the demon a thousand years later.
The man sat crouched on the floor next to the brazier. He swayed lightly, his eyes were closed, he told the story of his life, and experienced it again while he spoke, from birth to death, without changing anything, not keeping silent about anything, looking the truth in the eye. He opened his heart.
When he finished, then he sat for a long time with his eyes closed, waiting for the voice to say to him: “Once again,” but they did not say anything to him.
The man opened his eyes. Slowly got to his feet.
He was alone.
At the far end of the room were two
Plov 1522 days ago
“Time is unstable and mobile,” said the demon.
The man immediately realized that it was a demon. At first sight. Just as I realized that the place where he went is called Hell. It could not be anything else: neither one nor the other.
The room looked like a long corridor, and a demon was waiting for him at the far end, standing next to a steaming brazier. On gray stone walls hung objects that, perhaps, should not be viewed close, since such things are by no means classified as encouraging. The ceiling hung low, the floor was strangely illusory.
“Come closer,” said the demon.
Man did as was said.
The demon was skinny and completely naked. His whole body was covered with deep scars. It seems that once upon a time they tried to rip off his skin. He had no ears, no signs of gender. He had thin lips of an ascetic and the eyes of a real demon: they saw a lot of things and went too far - under their gaze the man felt as insignificant as a fly. Even more insignificant than a fly.
- And now what? - he asked.
“Now,” said the demon, and in his voice there was no sadness, no pleasure, no gloating — only a terrible, lifeless humility, “they will torment you.”
- How long?
But the demon did not answer, only shook his head. He walked along the wall, looking at various devices hanging on hooks. At the far end, next to the closed door, was a cat-whip made of barbed wire. Devil reverently removed the whip from the wall with a three-fingered hand and returned to the brazier. He put the whip on the hot coals and began to watch the wire tails heat up.
- It's inhuman.
- Yeah.
The lash tips were already glowing with a dead orange shine.
Swerving for the first blow, the demon said this:
- Over time, even this moment will become like a tender memory.
- You're lying.
“No, I'm not lying,” said the demon a moment before lowering his hand with a whip, “then it will be worse.”
The tails of a whip cat pierced the man’s back with a hiss and crack, ripped apart expensive clothes — burned, shredded, cut the flesh, and the man screamed. Not the last time in this place.
Two hundred and eleven different instruments of torture hung on the walls, and over time, he experienced all and sundry.
And when at last the “Lazarus Daughter”, which he knew in the most intimate way, was cleansed of blood and placed back on the wall, in its two hundred and eleventh place, a man whispered with broken lips:
“And now what?”
“And now,” said the demon, “it will really hurt.”
And it was like that.
All that he did was from what was not worth doing. Every wrong act. Each deception when he lied to himself and to others. Every little pain - and every big pain. All this was pulled out of him, inch by inch, detail by detail. The demon tore off all veils of forgetfulness, tore off everything to the most truthful truth - and this was the most painful thing.
“Tell me what you thought when she went out the door,” the demon ordered.
- I thought: "My heart is broken."
“No,” said the demon without hatred, “you thought not that.”
He looked at the man without any expression in his eyes, and the man was forced to look away.
- I thought: "She will never know that I was sleeping with her sister."
The demon tore his life to pieces, in moments, in scary seconds. It lasted a hundred years, or maybe a thousand — they had time, in that gray room, they had an eternity — and under the horses the man realized that the demon had not deceived him. The agony of the flesh was kinder.
And that too ended.
And as soon as it ended, it started again in a new way. And now knowledge came about himself, which was not the first time, and so it was much worse.
Now that the person was talking, he hated himself. There was no lie, no tricks and excuses, there was no place for anything but pain and rage.
He said. He didn't cry anymore. And when he finished, a thousand years later, he prayed for only one thing: that the demon would go to the wall and take a knife for fresh food, or an iron gag, or a vice.
“Once again,” said the demon.
The man began to scream. He screamed for a long time.
“Once again,” said the demon, when the man was silent. As if nothing had been said before.
It was like peeling onions. This time, living his life again, a man learned about the results of his actions - actions that he committed blindly, without thinking about the consequences. About how much pain he delivered to the world - how much harm he did to people whom he did not even know, and was not familiar with, and never met. So far, this has been the hardest lesson.
“Once again,” said the demon a thousand years later.
The man sat crouched on the floor next to the brazier. He swayed lightly, his eyes were closed, he told the story of his life, and experienced it again while he spoke, from birth to death, without changing anything, not keeping silent about anything, looking the truth in the eye. He opened his heart.
When he finished, then he sat for a long time with his eyes closed, waiting for the voice to say to him: “Once again,” but they did not say anything to him.
The man opened his eyes. Slowly got to his feet.
He was alone.
At the far end of the room were two
У записи 6 лайков,
1 репостов,
519 просмотров.
1 репостов,
519 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Елена Кивлина