Встретились с лисой.
Глаза грустные, хвост поник — расстроенная. Гуляли молча, каждый о своем думал, она об утках скучала.
Дома в кладовой — гирлянда дохлых тушек, уже ощипанных, висят — выдерживаются. Давно плесень правильная пошла и запах нужный: сырой, пряный. Раздобыл утятницу: пожарным колером окрашенный чугун, тяжесть неимоверная, крышка, как танковый люк. Третьего дня как позвал лису, жадную до уток. Любит она их жевать вдумчиво, и плачет при этом совсем по-человечьи — слишком много в рот набивает. Однажды подавится и сдохнет вся в слезах, точно она особенная, будто ей себя жалко будет: столько уток не съеденных, столько разговоров не перемолвленных.
Раньше как было:
Просыпаюсь утром, постель не убираю. Прокашлявшись, иду в ванную голову в воде держать на спор с собой, сколько не продышу. Пототом кухня. Сижу за столом, поблевываю над стаканом с кофе—прихожу в себя. На завтрак: половина грейпфрута(люблю все рыжее и друзей по этому принципу выбираю) и два вареных яйца — сероводородная диета. После заглядываю в спальню. Обычно к этому моменту под одеялом набухает, но еще не сугроб, и я иду делать зарядку. К третьему подходу уже слышны возня и кряканье. Подкрадываюсь, срываю покровы — там утка, жирная, как свинья. Я ее за ноги шлеп о спинку кровати, а после общипать и в чулан на проволоку к другим таким же. Качаются они, зреют, веселыми мертвыми глазами на меня глядят, и празднично мне их пересчитывать да разглядывать.
Раз в неделю с лисой встречались, шли домой и жарили их. Беседы при этом вели, чаще про огонь, которого она побаивалась: в сущности что он?— страсть или щекотка? Потом наедались, как в последний раз, лиса сквозь слезы, я сквозь рот, и дремали в обнимку вытянув ноги и лапы к печке.
Однажды лиса, брезгливо облизывая уже сгоревшую спичку, выдала: «Вот бы в утятнице запечь! Мясо нежнее, аромат гуще, усваеваемость выше, а значит и в нас их больше поместится». Стали искать подходящую: чтоб сразу чугунная, вместительная и цвета нужного. Месяца два потратили, вот наконец раздобыл, и надо же такому странному случиться.
Сижу над кофе, как обычно, прихожу в тонус, блюю—не блюется, какая-то водичка желтая вонючая течет по подбородку, а материи нет . Вот странно, куда ж это вчерашний ужин во мне делся. Щупаю живот—пусто, в заду тоже ничего лишнего. Облапал себя всего—ну, думаю, приболел может. Иду в спальню, и уже на подходе не нравятся мне звуки оттуда. Заглядываю осторожно. Ого — поперло под одеялом, что-то большое, шуршит, может индейки на смену уткам пошли? Подхожу на цыпочках, срываю покровы, а там…
Лежит она: голая вся, соски торчат, как два язычка пламени, волосы рыжие и глазища большие, ни разу не утячьи, глядят на меня, будто в самую душу ебут.
«Утки, утки где?»,— говорю не своим голосом.
«Тама они»,— шепчет она хрипло и показывает себе на передницу тонкой с белыми шрамами рукой, а другой без шрамов одеяло к себе осторожно подтягивает.
Э не, думаю, я к тебе туда не полезу. Вышел тихонечко из спальни, накинул фуфайку, запер дверь и мигом к лисе.
Идем мы с ней к дому обратно. «Ну может сбой какой»,—рассуждает, —«может они через нее в наш мир и выпрыгивают, только этого не видать было».
Поднимаемся по лестнице, и тут с лисой начинается странное: шерсть встает дыбом, ноздри раздуваются, глаза мутные, как слюни, и жопой по полу волочит, будто она у ней чешется.
«Я ,— говорит,—дальше не пойду, аромат плохой.»
«Да какой аромат? Все как обычно вроде: от стен мочой, от пола хлоркой.»
«Из твоей квартиры несет, иди, выкинь ее в окно, не будет из нее никаких уток, вообще ничего не будет»,— говорит, а у самой кровавая сопля в носу надувается.
Подивился я всему этому, поднялся на этаж. Отпер квартиру—дыхнуло жаром. На кухне постоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Зашел в комнату, гляжу—лежит. Я боязно присел на кровать. Из под одеяла высунулась острая коленка. Потрогал пальцем, обжегся—горячая.
«Не полезут да, больше утки?»
«Уток не будет», —послышался тихий голос.
«А что будет?»
«Хуй на блюде»,—ответили насмешливо из под одеяла, и вместе с ответом вырвались языки пламени.
Глаза грустные, хвост поник — расстроенная. Гуляли молча, каждый о своем думал, она об утках скучала.
Дома в кладовой — гирлянда дохлых тушек, уже ощипанных, висят — выдерживаются. Давно плесень правильная пошла и запах нужный: сырой, пряный. Раздобыл утятницу: пожарным колером окрашенный чугун, тяжесть неимоверная, крышка, как танковый люк. Третьего дня как позвал лису, жадную до уток. Любит она их жевать вдумчиво, и плачет при этом совсем по-человечьи — слишком много в рот набивает. Однажды подавится и сдохнет вся в слезах, точно она особенная, будто ей себя жалко будет: столько уток не съеденных, столько разговоров не перемолвленных.
Раньше как было:
Просыпаюсь утром, постель не убираю. Прокашлявшись, иду в ванную голову в воде держать на спор с собой, сколько не продышу. Пототом кухня. Сижу за столом, поблевываю над стаканом с кофе—прихожу в себя. На завтрак: половина грейпфрута(люблю все рыжее и друзей по этому принципу выбираю) и два вареных яйца — сероводородная диета. После заглядываю в спальню. Обычно к этому моменту под одеялом набухает, но еще не сугроб, и я иду делать зарядку. К третьему подходу уже слышны возня и кряканье. Подкрадываюсь, срываю покровы — там утка, жирная, как свинья. Я ее за ноги шлеп о спинку кровати, а после общипать и в чулан на проволоку к другим таким же. Качаются они, зреют, веселыми мертвыми глазами на меня глядят, и празднично мне их пересчитывать да разглядывать.
Раз в неделю с лисой встречались, шли домой и жарили их. Беседы при этом вели, чаще про огонь, которого она побаивалась: в сущности что он?— страсть или щекотка? Потом наедались, как в последний раз, лиса сквозь слезы, я сквозь рот, и дремали в обнимку вытянув ноги и лапы к печке.
Однажды лиса, брезгливо облизывая уже сгоревшую спичку, выдала: «Вот бы в утятнице запечь! Мясо нежнее, аромат гуще, усваеваемость выше, а значит и в нас их больше поместится». Стали искать подходящую: чтоб сразу чугунная, вместительная и цвета нужного. Месяца два потратили, вот наконец раздобыл, и надо же такому странному случиться.
Сижу над кофе, как обычно, прихожу в тонус, блюю—не блюется, какая-то водичка желтая вонючая течет по подбородку, а материи нет . Вот странно, куда ж это вчерашний ужин во мне делся. Щупаю живот—пусто, в заду тоже ничего лишнего. Облапал себя всего—ну, думаю, приболел может. Иду в спальню, и уже на подходе не нравятся мне звуки оттуда. Заглядываю осторожно. Ого — поперло под одеялом, что-то большое, шуршит, может индейки на смену уткам пошли? Подхожу на цыпочках, срываю покровы, а там…
Лежит она: голая вся, соски торчат, как два язычка пламени, волосы рыжие и глазища большие, ни разу не утячьи, глядят на меня, будто в самую душу ебут.
«Утки, утки где?»,— говорю не своим голосом.
«Тама они»,— шепчет она хрипло и показывает себе на передницу тонкой с белыми шрамами рукой, а другой без шрамов одеяло к себе осторожно подтягивает.
Э не, думаю, я к тебе туда не полезу. Вышел тихонечко из спальни, накинул фуфайку, запер дверь и мигом к лисе.
Идем мы с ней к дому обратно. «Ну может сбой какой»,—рассуждает, —«может они через нее в наш мир и выпрыгивают, только этого не видать было».
Поднимаемся по лестнице, и тут с лисой начинается странное: шерсть встает дыбом, ноздри раздуваются, глаза мутные, как слюни, и жопой по полу волочит, будто она у ней чешется.
«Я ,— говорит,—дальше не пойду, аромат плохой.»
«Да какой аромат? Все как обычно вроде: от стен мочой, от пола хлоркой.»
«Из твоей квартиры несет, иди, выкинь ее в окно, не будет из нее никаких уток, вообще ничего не будет»,— говорит, а у самой кровавая сопля в носу надувается.
Подивился я всему этому, поднялся на этаж. Отпер квартиру—дыхнуло жаром. На кухне постоял у окна, прислонившись лбом к холодному стеклу. Зашел в комнату, гляжу—лежит. Я боязно присел на кровать. Из под одеяла высунулась острая коленка. Потрогал пальцем, обжегся—горячая.
«Не полезут да, больше утки?»
«Уток не будет», —послышался тихий голос.
«А что будет?»
«Хуй на блюде»,—ответили насмешливо из под одеяла, и вместе с ответом вырвались языки пламени.
Met with a fox.
Eyes are sad, tail is drooping - upset. They walked in silence, each thought of his own, she missed the ducks.
Houses in the pantry - a garland of dead carcasses, already plucked, hang - are aged. For a long time, the correct mold went and the smell needed: raw, spicy. I got a duckweed: fire castor painted cast iron, incredible weight, cover like a tank hatch. The third day I called a fox, greedy for ducks. She loves to chew them thoughtfully, and cries at the same time quite humanly - she stuffs too much in her mouth. Once choking and dying, all in tears, as if she were special, as if she would feel sorry for herself: so many ducks not eaten, so many conversations not exchanged.
It used to be:
I wake up in the morning, I don’t clean the bed. Coughing, I go to the bathroom head in the water to keep on arguing with myself, as long as I can’t breathe. Sweat kitchen. I sit at the table, puke over a glass of coffee — I come to my senses. For breakfast: half a grapefruit (I like everything red and I choose friends according to this principle) and two boiled eggs - a hydrogen sulfide diet. After I look into the bedroom. Usually at this point it swells under a blanket, but it’s not yet a snowdrift, and I’m going to do exercises. To the third approach, fussing and quacking are already heard. Sneaking up, tearing the covers - there is a duck, fat, like a pig. I slapped her legs against the back of the bed, and then pluck and into the closet to the wire to the others. They sway, they ripen, they look at me with cheerful dead eyes, and festively count them and examine them.
Once a week, they met a fox, went home and fried them. Conversations were conducted, more often about the fire, which she was afraid of: in fact, what is he? - Passion or tickling? Then they ate, as for the last time, a fox through tears, I through my mouth, and dozed in hug, stretching my legs and paws to the stove.
Once a fox, disdainfully licking a already burned match, issued: “I wish I could bake it in a poultice!” The meat is softer, the aroma is denser, the digestibility is higher, which means that they will fit more in us. ” They began to look for the right one: to immediately cast iron, roomy and the color of the right one. They spent two months, finally got it, and such a strange thing must happen.
I’m sitting over coffee, as usual, I’m in good shape, I puke, I don’t puke, some kind of yellow smelly water flows along my chin, but there is no matter. It’s strange where did last night’s dinner go. I feel my stomach — empty, in the backside, too, nothing more. I’ve fucked up everything — well, I think, maybe I was sick. I’m going to the bedroom, and already on the way I don’t like the sounds from there. I peer carefully. Wow - flooded under the covers, something big, rustling, maybe the turkeys have replaced the ducks? I’m tiptoeing, tearing the covers, and there ...
She lies: all naked, nipples stick out like two tongues of flame, red hair and big eyes, never frizzy, looking at me as if they were fucking into the very soul.
“Ducks, where are the ducks?” I say, not in my own voice.
“Tama they are,” she whispers hoarsely and points to her apron with a thin hand with white scars, and the other without the scars, the blanket carefully pulls itself towards her.
Uh, I don’t think I’ll go there for you. He quietly left the bedroom, threw on his sweatshirt, locked the door and instantly to the fox.
We are going back to her house. “Well, maybe some kind of failure,” argues, “maybe they can jump into our world through it, but it wasn’t seen.”
We climb the stairs, and here a strange thing begins with the fox: the hair stands on end, the nostrils swell, the eyes are dull, like drooling, and drags the ass along the floor, as if it were scratching.
“I,” he says, “I won’t go any further, the aroma is bad.”
“Yes, what flavor? Everything is as usual, like: from the walls with urine, from the floor with bleach. ”
“He’s carrying it from your apartment, go throw it out the window, there will be no ducks from it, there will be nothing at all,” he says, and the bloody snot in the nose is inflated.
I marveled at all this, went up to the floor. Oper apartment — breathed heat. He stood in the kitchen by the window, leaning his forehead against the cold glass. I went into the room, I looked — it was lying. I crouched fearfully on the bed. A sharp knee popped out from under the covers. He touched his finger, burned himself — hot.
"Do not climb yes, more ducks?"
“There will be no ducks,” a quiet voice was heard.
“What will happen?”
“Dick on the dish,” they answered mockingly from under the covers, and along with the answer burst out flames.
Eyes are sad, tail is drooping - upset. They walked in silence, each thought of his own, she missed the ducks.
Houses in the pantry - a garland of dead carcasses, already plucked, hang - are aged. For a long time, the correct mold went and the smell needed: raw, spicy. I got a duckweed: fire castor painted cast iron, incredible weight, cover like a tank hatch. The third day I called a fox, greedy for ducks. She loves to chew them thoughtfully, and cries at the same time quite humanly - she stuffs too much in her mouth. Once choking and dying, all in tears, as if she were special, as if she would feel sorry for herself: so many ducks not eaten, so many conversations not exchanged.
It used to be:
I wake up in the morning, I don’t clean the bed. Coughing, I go to the bathroom head in the water to keep on arguing with myself, as long as I can’t breathe. Sweat kitchen. I sit at the table, puke over a glass of coffee — I come to my senses. For breakfast: half a grapefruit (I like everything red and I choose friends according to this principle) and two boiled eggs - a hydrogen sulfide diet. After I look into the bedroom. Usually at this point it swells under a blanket, but it’s not yet a snowdrift, and I’m going to do exercises. To the third approach, fussing and quacking are already heard. Sneaking up, tearing the covers - there is a duck, fat, like a pig. I slapped her legs against the back of the bed, and then pluck and into the closet to the wire to the others. They sway, they ripen, they look at me with cheerful dead eyes, and festively count them and examine them.
Once a week, they met a fox, went home and fried them. Conversations were conducted, more often about the fire, which she was afraid of: in fact, what is he? - Passion or tickling? Then they ate, as for the last time, a fox through tears, I through my mouth, and dozed in hug, stretching my legs and paws to the stove.
Once a fox, disdainfully licking a already burned match, issued: “I wish I could bake it in a poultice!” The meat is softer, the aroma is denser, the digestibility is higher, which means that they will fit more in us. ” They began to look for the right one: to immediately cast iron, roomy and the color of the right one. They spent two months, finally got it, and such a strange thing must happen.
I’m sitting over coffee, as usual, I’m in good shape, I puke, I don’t puke, some kind of yellow smelly water flows along my chin, but there is no matter. It’s strange where did last night’s dinner go. I feel my stomach — empty, in the backside, too, nothing more. I’ve fucked up everything — well, I think, maybe I was sick. I’m going to the bedroom, and already on the way I don’t like the sounds from there. I peer carefully. Wow - flooded under the covers, something big, rustling, maybe the turkeys have replaced the ducks? I’m tiptoeing, tearing the covers, and there ...
She lies: all naked, nipples stick out like two tongues of flame, red hair and big eyes, never frizzy, looking at me as if they were fucking into the very soul.
“Ducks, where are the ducks?” I say, not in my own voice.
“Tama they are,” she whispers hoarsely and points to her apron with a thin hand with white scars, and the other without the scars, the blanket carefully pulls itself towards her.
Uh, I don’t think I’ll go there for you. He quietly left the bedroom, threw on his sweatshirt, locked the door and instantly to the fox.
We are going back to her house. “Well, maybe some kind of failure,” argues, “maybe they can jump into our world through it, but it wasn’t seen.”
We climb the stairs, and here a strange thing begins with the fox: the hair stands on end, the nostrils swell, the eyes are dull, like drooling, and drags the ass along the floor, as if it were scratching.
“I,” he says, “I won’t go any further, the aroma is bad.”
“Yes, what flavor? Everything is as usual, like: from the walls with urine, from the floor with bleach. ”
“He’s carrying it from your apartment, go throw it out the window, there will be no ducks from it, there will be nothing at all,” he says, and the bloody snot in the nose is inflated.
I marveled at all this, went up to the floor. Oper apartment — breathed heat. He stood in the kitchen by the window, leaning his forehead against the cold glass. I went into the room, I looked — it was lying. I crouched fearfully on the bed. A sharp knee popped out from under the covers. He touched his finger, burned himself — hot.
"Do not climb yes, more ducks?"
“There will be no ducks,” a quiet voice was heard.
“What will happen?”
“Dick on the dish,” they answered mockingly from under the covers, and along with the answer burst out flames.
У записи 14 лайков,
0 репостов,
369 просмотров.
0 репостов,
369 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Георгий Громов
