Письмо А. Блока Е. П. Иванову. <25 июня 1905. Шахматово>
Да, милый, есть больше слов, как ты писал мне. Я много и долго мучился и падал духом, и были совсем черные дни. Теперь хорошо. На днях уехали — сначала Бугаев, потом Соловьев, приехавшие вместе, привезшие новизну и голос событий, совершающихся в самой главной области — «Несказанной».
Знаешь, что я хочу бросить? Кротость и уступчивость. Это необходимо относительно некоторых дел и некоторых людей. Знаешь ли, что одиночество, пока оно остается чувством, томит, и нежит, и думать не дает, и рукой манит. А потом вдруг оно становится из чувства — знанием, и тогда оно крепит, и на узде держит, и заставляет опять СЕБЯ же черпать. «Черпай, черпай, пока не иссохнет гортань, а если выживешь — силу узнаешь».
Я говорю про одиночество особого рода. Что тебе — Христос, то мне — не Христос. Я люблю тебя и чую близость нашу сквозь общее наше, что закипает, и пенится, и светится после нашей СЛУЧАЙНОЙ встречи — знакомства. Ведь с разных концов мира принесло, и все дело было во взгляде — первом и самом значительном. Может быть, нас в разных котлах варили, но вынесло в «крайнюю глухую заводь», в «край лиманов и топей речных», «Царство Демона древней Москвы» (Коневской о Петербурге). И стала у нас сумрачная близость, к которой часто я возвращаюсь мысленно и понять не могу. Сейчас пишу тебе так, потому что опять страшная злоба на Петербург закипает во мне, ибо я знаю, что это поганое, гнилое ядро, где наша удаль мается и чахнет, окружено такими безднами, такими бездонными топями, которых око человечье не видело, ухо — не слышало. Я приникал к окраинам нашего города, знаю, знаю, что там, долго еще там ветру визжать, чертям водиться, самозванцам в кулаки свистать! Еще долго близ Лахты будет водиться откровение, небесные зори будут волновать грудь и пересыпать ее солью слез и будет Мировая Несказанность влечь из клоаки. Но живем-то, живем ежедневно — в ужасе, смраде и отчаянье, в фабричном дыму, в треске блудных улыбок, в румянце отвратительных автомобилей, вопящих на Зарю, смеющих догадываться о Заре! Петербург — гигантский публичный дом, я чувствую. В нем не отдохнуть, не узнать всего, отдых краток там только, где мачты скрипят, барки покачиваются, на окраине, на островах, совсем у ног залива, в сумерки. Но там узнаешь тишину только до рассвета, а едва рассвет запылит, — все кончено. Читал ты драму Брюсова «Земля»? — Там есть об этом. В сущности, я пишу так много и крикливо, оттого что хочу высказать ненависть к любимому городу, именно тебе высказать, потому что ты поймешь особенно, любя, как и я. Но надо, надо понять, что в Петербурге легче, чем где-либо, умереть без мучений, застрять и заглохнуть. Знаешь ли, что МЫ те, от которых хоть раз в жизни надо, чтобы поднялся вихрь? Мы сами ждем от себя вихрей. Мне писать так легче, чем говорить; если б говорили, я бы опять заленился, раскис, гнусил бы, как, ты знаешь, я большей частью говорю. Я и написать не могу всего, но то, чего я не могу высказать ясно, вертится все близ одного: хочу действенности, чувствую, что близится опять огонь, что жизнь не ждет (она не успеет ждать — он сам прилетит), хочу много ненавидеть, хочу быть жестче. И все-таки это не совсем так; если узнаю еще, напишу больше. Близок огонь опять, — какой — не знаю. Старое рушится. Никогда не приму Христа. Пиши, что в тебе теперь ответит мне, не торопись писать. Если б ты узнал лицо русской деревни — оно переворачивает; мне кто-то начинает дарить оружие… Может быть. Может быть, будет хорошо, кругом много гармонии.
Твой любящий Саша.
Все это письмо уж так и посылаю в его импрессионистском и сумбурном виде. Может быть, где-нибудь вдруг оказалось то, что не сумел сказать. Какое важное время! Великое время! Радостно.
Да, милый, есть больше слов, как ты писал мне. Я много и долго мучился и падал духом, и были совсем черные дни. Теперь хорошо. На днях уехали — сначала Бугаев, потом Соловьев, приехавшие вместе, привезшие новизну и голос событий, совершающихся в самой главной области — «Несказанной».
Знаешь, что я хочу бросить? Кротость и уступчивость. Это необходимо относительно некоторых дел и некоторых людей. Знаешь ли, что одиночество, пока оно остается чувством, томит, и нежит, и думать не дает, и рукой манит. А потом вдруг оно становится из чувства — знанием, и тогда оно крепит, и на узде держит, и заставляет опять СЕБЯ же черпать. «Черпай, черпай, пока не иссохнет гортань, а если выживешь — силу узнаешь».
Я говорю про одиночество особого рода. Что тебе — Христос, то мне — не Христос. Я люблю тебя и чую близость нашу сквозь общее наше, что закипает, и пенится, и светится после нашей СЛУЧАЙНОЙ встречи — знакомства. Ведь с разных концов мира принесло, и все дело было во взгляде — первом и самом значительном. Может быть, нас в разных котлах варили, но вынесло в «крайнюю глухую заводь», в «край лиманов и топей речных», «Царство Демона древней Москвы» (Коневской о Петербурге). И стала у нас сумрачная близость, к которой часто я возвращаюсь мысленно и понять не могу. Сейчас пишу тебе так, потому что опять страшная злоба на Петербург закипает во мне, ибо я знаю, что это поганое, гнилое ядро, где наша удаль мается и чахнет, окружено такими безднами, такими бездонными топями, которых око человечье не видело, ухо — не слышало. Я приникал к окраинам нашего города, знаю, знаю, что там, долго еще там ветру визжать, чертям водиться, самозванцам в кулаки свистать! Еще долго близ Лахты будет водиться откровение, небесные зори будут волновать грудь и пересыпать ее солью слез и будет Мировая Несказанность влечь из клоаки. Но живем-то, живем ежедневно — в ужасе, смраде и отчаянье, в фабричном дыму, в треске блудных улыбок, в румянце отвратительных автомобилей, вопящих на Зарю, смеющих догадываться о Заре! Петербург — гигантский публичный дом, я чувствую. В нем не отдохнуть, не узнать всего, отдых краток там только, где мачты скрипят, барки покачиваются, на окраине, на островах, совсем у ног залива, в сумерки. Но там узнаешь тишину только до рассвета, а едва рассвет запылит, — все кончено. Читал ты драму Брюсова «Земля»? — Там есть об этом. В сущности, я пишу так много и крикливо, оттого что хочу высказать ненависть к любимому городу, именно тебе высказать, потому что ты поймешь особенно, любя, как и я. Но надо, надо понять, что в Петербурге легче, чем где-либо, умереть без мучений, застрять и заглохнуть. Знаешь ли, что МЫ те, от которых хоть раз в жизни надо, чтобы поднялся вихрь? Мы сами ждем от себя вихрей. Мне писать так легче, чем говорить; если б говорили, я бы опять заленился, раскис, гнусил бы, как, ты знаешь, я большей частью говорю. Я и написать не могу всего, но то, чего я не могу высказать ясно, вертится все близ одного: хочу действенности, чувствую, что близится опять огонь, что жизнь не ждет (она не успеет ждать — он сам прилетит), хочу много ненавидеть, хочу быть жестче. И все-таки это не совсем так; если узнаю еще, напишу больше. Близок огонь опять, — какой — не знаю. Старое рушится. Никогда не приму Христа. Пиши, что в тебе теперь ответит мне, не торопись писать. Если б ты узнал лицо русской деревни — оно переворачивает; мне кто-то начинает дарить оружие… Может быть. Может быть, будет хорошо, кругом много гармонии.
Твой любящий Саша.
Все это письмо уж так и посылаю в его импрессионистском и сумбурном виде. Может быть, где-нибудь вдруг оказалось то, что не сумел сказать. Какое важное время! Великое время! Радостно.
Letter from A. Blok to E.P. Ivanov. <June 25, 1905. Shakhmatovo>
Yes, honey, there are more words as you wrote to me. I suffered for a long time and lost heart, and there were completely black days. Now well. The other day they left - first Bugaev, then Solovyov, who arrived together, brought the novelty and voice of the events taking place in the most important area - "Untold".
Do you know what I want to quit? Meekness and pliability. This is necessary in relation to some cases and some people. Do you know that loneliness, while it remains a feeling, languishes, and undead, and does not allow to think, and beckons with a hand. And then suddenly it becomes out of feeling - knowledge, and then it fastens, and keeps in check, and makes MYSELF draw again. “Scoop, scoop until the larynx dries out, and if you survive, you will know the strength.”
I'm talking about loneliness of a special kind. What Christ is to you is not Christ to me. I love you and I feel our closeness through our common that boils and foams and glows after our RANDOM meeting - acquaintance. After all, it brought from different parts of the world, and the whole thing was in the look - the first and most significant. Maybe we were cooked in different cauldrons, but brought to the “extreme backwater”, “the land of estuaries and river swamps”, “The Kingdom of the Demon of ancient Moscow” (Konevskaya about Petersburg). And we have become a gloomy proximity, to which I often return mentally and can not understand. Now I am writing to you like this, because again a terrible anger at Petersburg begins to boil in me, for I know that this rotten, rotten core, where ours is removed and languishing, is surrounded by such abysses, such bottomless swamps that the human eye has not seen, the ear - did not hear. I clung to the outskirts of our city, I know, I know that there, for a long while there the squeal of the wind, the hell out of the way, the impostors whistle in fists! For a long time there will be a revelation near Lakhta, heavenly dawns will excite the breast and pour it with salt of tears and there will be World Inexpression to draw from the cesspool. But we live, we live every day - in horror, stench and despair, in factory smoke, in the cod of prodigal smiles, in the blush of disgusting cars yelling at Zarya, daring to guess about Zarya! Petersburg is a gigantic brothel, I feel. You can’t relax in it, don’t know everything, rest is brief only where the masts creak, the barges sway, on the outskirts, on the islands, at the very feet of the bay, at dusk. But there you will find silence only until dawn, and as soon as the dawn dusts, it's all over. Have you read Bryusov's drama Earth? - There is about it. In fact, I write so much and loudly, because I want to express hatred for my beloved city, I want to express it to you, because you will understand especially, loving, like me. But it is necessary, it is necessary to understand that in St. Petersburg it is easier than anywhere to die without torment, to get stuck and stall. Do you know that WE are those from which at least once in a lifetime it is necessary for a whirlwind to rise? We ourselves expect vortices from ourselves. It is easier for me to write than to speak; if they had said, I would have been too lazy again, turned limp, would have fouled, as you know, I mostly say. I can’t write everything, but what I can’t express clearly, everything turns around one thing: I want action, I feel that fire is approaching again, that life does not wait (she does not have time to wait - he will fly in), I want to hate a lot I want to be tougher. And yet this is not entirely true; if I find out more, I will write more. The fire is near again - I don’t know which one. The old is crumbling. I will never accept Christ. Write what will answer me in you now, take your time to write. If you recognized the face of a Russian village, it turns over; someone starts to give me a weapon ... Maybe. Maybe it will be good, there is a lot of harmony around.
Your loving Sasha.
I am sending this whole letter in its impressionistic and chaotic form. Maybe somewhere suddenly it turned out that I could not say. What an important time! Great time! Joyfully.
Yes, honey, there are more words as you wrote to me. I suffered for a long time and lost heart, and there were completely black days. Now well. The other day they left - first Bugaev, then Solovyov, who arrived together, brought the novelty and voice of the events taking place in the most important area - "Untold".
Do you know what I want to quit? Meekness and pliability. This is necessary in relation to some cases and some people. Do you know that loneliness, while it remains a feeling, languishes, and undead, and does not allow to think, and beckons with a hand. And then suddenly it becomes out of feeling - knowledge, and then it fastens, and keeps in check, and makes MYSELF draw again. “Scoop, scoop until the larynx dries out, and if you survive, you will know the strength.”
I'm talking about loneliness of a special kind. What Christ is to you is not Christ to me. I love you and I feel our closeness through our common that boils and foams and glows after our RANDOM meeting - acquaintance. After all, it brought from different parts of the world, and the whole thing was in the look - the first and most significant. Maybe we were cooked in different cauldrons, but brought to the “extreme backwater”, “the land of estuaries and river swamps”, “The Kingdom of the Demon of ancient Moscow” (Konevskaya about Petersburg). And we have become a gloomy proximity, to which I often return mentally and can not understand. Now I am writing to you like this, because again a terrible anger at Petersburg begins to boil in me, for I know that this rotten, rotten core, where ours is removed and languishing, is surrounded by such abysses, such bottomless swamps that the human eye has not seen, the ear - did not hear. I clung to the outskirts of our city, I know, I know that there, for a long while there the squeal of the wind, the hell out of the way, the impostors whistle in fists! For a long time there will be a revelation near Lakhta, heavenly dawns will excite the breast and pour it with salt of tears and there will be World Inexpression to draw from the cesspool. But we live, we live every day - in horror, stench and despair, in factory smoke, in the cod of prodigal smiles, in the blush of disgusting cars yelling at Zarya, daring to guess about Zarya! Petersburg is a gigantic brothel, I feel. You can’t relax in it, don’t know everything, rest is brief only where the masts creak, the barges sway, on the outskirts, on the islands, at the very feet of the bay, at dusk. But there you will find silence only until dawn, and as soon as the dawn dusts, it's all over. Have you read Bryusov's drama Earth? - There is about it. In fact, I write so much and loudly, because I want to express hatred for my beloved city, I want to express it to you, because you will understand especially, loving, like me. But it is necessary, it is necessary to understand that in St. Petersburg it is easier than anywhere to die without torment, to get stuck and stall. Do you know that WE are those from which at least once in a lifetime it is necessary for a whirlwind to rise? We ourselves expect vortices from ourselves. It is easier for me to write than to speak; if they had said, I would have been too lazy again, turned limp, would have fouled, as you know, I mostly say. I can’t write everything, but what I can’t express clearly, everything turns around one thing: I want action, I feel that fire is approaching again, that life does not wait (she does not have time to wait - he will fly in), I want to hate a lot I want to be tougher. And yet this is not entirely true; if I find out more, I will write more. The fire is near again - I don’t know which one. The old is crumbling. I will never accept Christ. Write what will answer me in you now, take your time to write. If you recognized the face of a Russian village, it turns over; someone starts to give me a weapon ... Maybe. Maybe it will be good, there is a lot of harmony around.
Your loving Sasha.
I am sending this whole letter in its impressionistic and chaotic form. Maybe somewhere suddenly it turned out that I could not say. What an important time! Great time! Joyfully.
У записи 3 лайков,
0 репостов,
662 просмотров.
0 репостов,
662 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Анне Шнейвас
