Русалочьи сказки (Синица) Алексей Толстой. Утром рано, на...

Русалочьи сказки (Синица) Алексей Толстой.

Утром рано, на заре, до птиц, пробудилась княгиня Наталья. Не прибираясь, - только накинула белый опашень, - отомкнула дверь из светлицы и вышла на мокрое от росы крыльцо.
Ничего не жалел для Натальи, для милой своей хоти, князь Чурил: выстроил терем посреди городища, на бугре между старых кленов; поставил на витых столбах высокое крыльцо, где сидеть было не скучно, украсил его золотой маковкой, чтобы издалека горела она, как звезда, над княгининой светлицей.
В тереме зачала Наталья и родила хозяину сына Заряслава. Было ему ныне три зимы и три лунных месяца. Любил князь жену и сына и шумного слова им не сказал во всю бытность.
Городище стояло на речном берегу, обнесенное тыном, рвом и раскатами. Внутри, дым к дыму - срублены высокие избы. И выше всех - восьмишатровый красный княгинин терем. Бывало, плывут по реке в дубах торговые люди, или так - молодцы пограбить, завалятся у гребцов колпаки, глядят: город не город - диво, - пестро и красно, и терем, и шатры, и башни отражаются в зеленой воде днепровской, - и начнут пригребаться поближе, покуда не выйдет на раскат князь Чурил, погрозит кулаком. Ему кричат:
- Ты, рвана шкура, слезай с раската, давай биться!
И пошлют смеха ради стрелу или две.
Далеко шла слава про князя: сорок воинов стоит у его стремени; одни сивые, в рубцах, вислоусые руссы, северные наемники, побывавшие не раз и под Цареградом; другие - свои, поднепровские, молодец к молодцу, охотники и зверобои. Богат, хорошо нагорожен город его Крутояр.
Ныне князь отъехал по зверя. В городище бабы остались с ребятами да старики. Шуму нет, тихо. Княгиня Наталья прислонилась непокрытой головой к столбу, сидит и слушает. Внизу журавель заскрипел - сонная девка тянет из колодца воду; собрались воробьи на огороде, зачирикали - собираются по ягоду; идет поперек улицы собака с мочалой на шее, стала и давай зевать; птицы и птички пробуждаются, не смеют еще петь до солнца, голоса пробуют, голос подают; заиграл рожок у северных ворот, замычали коровы, потянуло дымком. И заря за речкой обозначилась сквозь речные туманы бледными, алыми, водянистыми полосами. Сильная сегодня роса! А уж кукушка из лесу ку-ку.
Княгине охоты нет пошевельнуться, точно сон оковал ее. Поднялась рано, сама не знает зачем, и все ей грустно - и глядеть и слушать. Так бы вот и заплакала. А с чего? Князя ли заждалась? Третий день по лесам скачет. Сына ли жалко - уж очень беленький мальчик. Мило ей все и жалко.
Княгиня в углу крыльца нагнула каменный рукомойник, омыла лицо, взглянула еще раз на кровли и башенки Крутояра, на реку, проступающую синей, синей водой из-под тумана, и вошла назад в сонную, теплую светелку.
В колыбели спал княжич, выпростал руки поверх одеяла, дышал ровно, хорошо, так весь и заливался румянцем.
Княгиня присела на лавку, опустила голову, на колыбель, и слезы полились у нее. Плачет, и сама шепчет:
- Вот уж с большого-то ума.
И такою жалостью залюбила сына, что душа ее поднялась, окутала колыбель, прильнула к спящему, а тело оцепенело. На молодую княгиню напал глубокий, непробудный сон.
И не услышала она, как вдруг начали кричать птицы, садясь на крышу: "Проснись, проснись", как завыли, заскулили собаки по всему городищу, захлопали ставни, побежал куда-то народ, как у всех четырех ворот забили в медные доски, и пошла тревога: "На стены, на стены!"
Большое тусклое, красное солнце поднялось в клубах тумана, и народ со стен, дети, старики, - увидали великую силу людей, малых ростом, с рыжими космами, в шкурах: Чудь белоглазую. Пробиралась Чудь от дерева к дереву, окружала городище, махала дубинками и с того берега плыла через реку, как собаки.
- На стены, на стены! - звали старики, тащили на раскаты бревна, камни, в колодах горячую воду.
- Чудь идет, Чудь идет! - выли бабы, мечась, хороня ребят в клети, в погреба, зарывали в солому.
А Чудь уже лезла через тын, карабкалась на раскаты, визжала. В замковую башню-детинец кидала стрелы, камни, паклю горящую. И задымился угол у башни, и закричали:
- Огонь! Лихо нам!
Били с раскатов Чудь, долбили по башкам, порошили песком в глаза, обливали варом, пыряли шестами. А те только орали шибче. Лезли, падали, опять лезли, как черви. Да и где было справиться с белоглазыми одним старикам да малолеткам. Одолел враг, добрался до раскатов. Покидали защитников, и разбежалась Чудь по городу, и начался другой клич - бабий и детский.
Потоптали в ту пору побили много народа, остальных погнали за стены на луг. Рвали на бабах рубахи. Было горе.
С четырех концов пылал Крутояр, брошенный на поток. Из огня тащили одежду, птиц, поросят, малых детей. Ярилась Чудь. Многие сами погорели, волоса попалили. И добрались до княжьего терема.
Но высок был тын кругом и ворота крепки. Ударили в них бревном - не поддались. А головни, искры, солому так и крутило, обдавало жарким дымом. И занялся терем, задымил.
Тогда с долгим стоном пробудилась княгиня Наталья, повела очами, дико ей стало, кинулась к окну - дым в лицо пахнул, глаза выел. Схватила княжича, прикрыла его платком: "Заряслав, сын милый, спи, спи, батюшка", и выбежала на крыльцо и обмерла.
Внизу трещало, било пламя, дымили крыльца, занимался огонь под крышей. А кругом все маковки, крыши, избы, шатры - в огне. Дым бьет высоко и стелется над Днепром. И еще видит княгиня - над тыном поднялись плоские рыла, кажут на нее, скалятся.
И было ей тошно от смертного часа.
Заряслав забился на руках, заплакал, рвет с лица покрывало. В спину дунуло жаром. И у княгини захватило дух, стало горячо на душе. Подняла она сына, положила руки его на одно плечо свое, на другое ноги, вдохнула в последний раз запах милый и человеческий и кинулась с высокого терема. И убилась! И мертвыми руками все еще держала Заряслава, не дала ему коснуться земли. Наскочили чудинцы, вырвали княжича, понесли на луг, пялили зенки на мальчика, кукиши совали ему, а не тронули, чтобы живым отнести к жрецу своему в Чудь, на озеро.
Легкою бабочкою вылетела душа княгини Натальи из разбитого тела. И раскрытые ее глаза, еще подернутые мукой, озираясь, видели голубой свет, переливающийся, живой и животворящий. Радостней, радостней, выше становилось душе. Чаще, зорче глядели глаза. И вот слышимы стали звуки, звоны, шумы, звенения, глухие раскаты, грохоты. Трепетал весь свет в бездне бездн. Роились в нем водянистые пузыри, отсвечивали радужно и, звуча и звеня, сливались в вихри, бродили столпами.
И вот уже трепещет душа. Нестерпимо глазам от сияния, от радостного ужаса: покрывая все звуки, весь свет, по всей широте шумит весенним громом голос: "Да будет жизнь во имя мое".
Так мчится к господу светлая душа княгини Натальи. Но чем ближе ей, слаще, радостней - тем пронзительней боль, как жало невынутое. Зачем боль? О чем память? И глубже входит жало, и тяжелеет душа, глохнет, слепнет, и глаза снова подергиваются смертной любовной пеленой. На землю опускается душа княгини, на пепелище. Как жернов - любовь. Где Заряслав? Где сын милый?
Белоглазая Чудь возвращалась на свое озеро без троп и следов, скорее бы только ноги унести. Волокли добычу. Гнали полонянок с детьми. Княжича тащили в плетеном пещуре. Шли день, и ночь, и еще день, и настала вторая ночь - темная. Погони теперь не страшно, и Чудь полегла во мху, запалила костры от диких собак, что, учуяв поживу, подвывали по зарослям.
Колдун, старикашка гнусный, залез в горелый пень, бормотал заклятья. Кишмя здесь кишела нежить и нечисть, хоронилась за стволы, кидалась в траву, попискивала, поерзывала. То чиркнет глазом, то лапой тронет, а то уйдет колом в землю, а вынырнет в омуте, посреди болота, состроит пакость и начнет хмыкать, хихикать.
Не любила Чудь смеха и шуток таких. Молчали, мясо вяленое ели, остерегались. Полонянки давно уж плакать перестали, вволю приняли горя. Один Заряслав спал спокойно в пещуре: тепло укрыла его княгиня Наталья сладким сном.
Укрыла, и сама понеслась клочком тумана по лесу над мхами и омутами, сквозь тяжелые от влаги деревья. Вверху за сучьями вызвездило, скоро и заря. Из-под вывороченной коряги высунул нечесаную морду леший и спрятался; на бугорке у норы лиса с лисятами увидала летящее облако, сморщила нос и зевнула, завиляла хвостом.
А вот и стреноженные кони фыркают, щиплют траву. Вповалку, завернутые с головой в попоны, спят воины. Князь Чурил лежит, опершись локтем о седло; суровые глаза его открыты, думает; проснулся перед зарей, отер усы от росы и задумался о славе своей, о былых сечах, о том, что нет ни у кого ни города такого, ни жены такой, ни сына. От этих дум заворочался Чурил: "Все ли ладно дома?"
И видит - стелется у ног облачко. "Сыро, - думает, - кольчуга проржавеет, - и потянул на себя попону. А сон летит с глаз: "От двора далеко отъехали, как бы не было чего злого?" Мочи нет. Поднялся Чурил, подтянул ремень на животе:
- Эй, ребята, заспались, заря скоро!
Зачесались воины, поскидали попоны, разбрелись за конями. Оседлали. Тронулись.
Чурил едет впереди, шагом. Совестно перед ребятами: заладились охотиться недели на две, а сейчас глаза бы не глядели на зверя. Сесть бы в княгининой светелке, Заряслава на руки взять... Милее жизни жена, милая Наталья.
Воины ворчат: едет князь дуром, сучья дерут лицо, лунь-птица из-под коня шарахнулась, запуталась в кустах, застучала клювом.
"Эй, князь, спишь, что ли?"
Плывет, стелется облаком перед Чурилой княгиня Наталья, манит, мается. Рвут кусты легкое тело. Нет, не слышит князь, не чувствует. Усы закрутил. Осадил коня, оперся рукой о круп, говорит дружинникам, чтобы шли в заезд на тура, что давеча навалил густо валежнику у озера.
И княгиня отлетела от Чурила, понеслась по лесу, окинула взором чащобы, видит - лежит олень рогатый, морду опустил в мох, дремлет. И вошла в него, в сонного, похитила его тело, подняла на легкие ноги и оленем помчалась навстречу охотникам.
- Стой, - говорит Чурил, - большой зверь идет. - Подался с конем в кусты, отыскал в колчане стрелу поострее, вложил в самострел и, упершись в стремена, натянул тетиву.
С шумом раздвигая кусты, выскочил олень. Стал, дрожа дрожью. Крупный сам
Mermaid Tales (Tit) Alexey Tolstoy.
 
Early in the morning, at dawn, before the birds, Princess Natalia awoke. Not tidying up, ”she just threw a white arm,“ unlocked the door from the face and went out onto the porch wet from the dew.
He regretted nothing for Natalya, for his sweet want, Prince Churil: he built a tower in the middle of the settlement, on a mound between old maples; He put a high porch on the twisted pillars, where it was not boring to sit, decorated him with a golden poppy head, so that it would burn from a distance like a star above the Princess Svetlytsa.
Natalya conceived in the tower and gave birth to her son Zaryaslav. He had now three winters and three lunar months. The prince loved his wife and son and did not say a loud word to them during his stay.
The mound stood on the river bank, surrounded by a tyn, moat and peals. Inside, smoke to smoke - high log houses were cut down. And above all - the eight-red red princess of the Terem. It used to be that merchants floated in oaks in the oaks, or so — well done to plunder; will begin to be raked closer, until prince Churil shook his fist. They shout to him:
- You, torn skin, get off the roll, let's fight!
And send a laugh for an arrow or two.
The fame of the prince was far off: forty warriors were standing at his stirrup; some gray-haired, in cicatrices, loprous russians, northern mercenaries, who visited more than once under Tsaregrad; others are theirs, Podneprovskys, well done to the young man, hunters and hunters. Rich, well-built city of his Krutoyar.
Now the prince has driven off the beast. In the mound, the women were left with the boys and the old men. Noise no, quiet. Princess Natalia leaned her bare head against a pillar, sitting and listening. Below, the crane grunted - a sleepy girl pulls water from the well; Sparrows gathered in the garden, zachirkali - going over the berry; a dog with a scab on a neck goes across the street, she began and let us yawn; the birds and birds awaken, they dare not even sing before the sun, they try the voices, they give a voice; he played the horn at the north gate, the cows moaned, drew a smoke. And the dawn behind the river appeared through the river mists with pale, scarlet, watery stripes. Strong dew today! And the cuckoo from the forest Ku-Ku.
The princess of the hunt is not to move, as if the dream had bound her. She rose early, she does not know why, and everything is sad for her - and to look and listen. So here and burst into tears. And from what? Is the prince waiting? The third day of the forest jumps. Is it a pity for a son - it's a very white boy. It is nice to her and sorry.
The princess, in the corner of the porch, bent down a stone washstand, washed her face, looked again at the roofs and towers of Krutoyar, at the river, emerging with blue, blue water from under the mist, and went back into the sleepy, warm light.
In the cradle the prince slept, stretched his arms over the blanket, breathed evenly, well, and so all was flushed.
The princess sat on the bench, lowered her head, on the cradle, and the tears flowed from her. Crying, and she herself whispers:
- That's from a great mind.
And with such pity she loved her son, that her soul had risen, enveloped the cradle, clung to the sleeper, and the body was numb. The young princess was attacked by a deep, restless sleep.
And she didn’t hear, when suddenly the birds started screaming, sitting down on the roof: “Wake up, wake up”, dogs howled, whined, whined, shutted shutters, people ran somewhere, like all four gates they had scored in copper boards, and an alarm went off: "On the walls, on the walls!"
A big dim, red sun rose in the clubs of fog, and the people from the walls, children, old people, saw the great power of people, small in stature, with red hair, in skins: Chud white-eyed. Chud made her way from tree to tree, surrounded the settlement, waved her batons and swam across the river from that bank like dogs.
- On the walls, on the walls! - called the old men, dragged logs, stones, hot water in decks.
- Chud is coming, Chud is coming! - the women howled, tossing, burying the guys in the cages, in the cellars, buried in the straw.
And Chud already climbed through the back, climbed on peals, squealed. In the castle-tower Detinets threw arrows, stones, tow burning. And the corner of the tower began to smoke, and shouted:
- The fire! Famously to us!
They beat Chud with peals, pounded him in the head, shoved sand in his eyes, poured boil over him, and dusted him with poles. And they just screamed shibche. We climbed, fell, again climbed like worms. Yes, and where it was to cope with the white-eyed old people so youngsters. Defeated the enemy, got to rolls. They left the defenders, and Chud ran around the city, and another cry began - a woman and a child.
Trampled at that time beat a lot of people, the rest were driven over the walls of the meadow. They tore at the women shirts. It was grief.
From the four ends, Krutoyar flared on the stream. From the fire they dragged clothes, birds, piglets, small children. Yarila Chud. Many themselves got burned, their hair was burned. And they got to the prince's chamber.
But tall was round and the gates were strong. Hit them with a log - did not succumb. A bunt, sparks, straw and twisted, doused with hot smoke. And took the terem, smoked.
Then, with a long moan, Princess Natalya awoke, she led her eyes, she felt wild, rushed to the window - the smoke smelled in her face, her eyes hurt. Grabbed the prince
У записи 30 лайков,
4 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Егор Ясенко

Понравилось следующим людям