Рисковая игра
Смешно, знаете - несчетное количество раз после хорошего концерта друзья говорили мне: "Было здорово". - "Правда было здорово? - спрашивал я. - Тебе правда понравилось? На самом деле? То есть действительно хорошо? Всем понравилось?" - И так далее, и наконец: "Да нет, НА САМОМ ДЕЛЕ тебе не понравилось, я ЗНАЮ, никому не понравилось", - и так далее, и тому подобное. Это, конечно, дурной вкус, но что я еще могу сказать? Ужасно хочется, чтобы людям понравилось то, что ты делаешь, но в то же время это постоянный риск, рисковая игра. Я затем в музыку и полез. Лет в 15, ближе к окончанию школы, пришлось быстро выбирать: либо вся эта рутина, либо какой-то другой образ жизни.
Язык у меня всегда был подвешен отлично, из меня получился бы неплохой адвокат или даже политик: что-то, а убалтывать я умел. Но я видел, как живут родители моих одноклассников - весьма преуспевающие, - какая у них нецельная, ненастоящая жизнь. Эти сорокалетние люди, не лишенные привлекательных черт, привыкшие жить на широкую ногу, на самом деле света белого не видели.
Выдающихся личностей среди них не было. Всем своим видом они говорили: и ты можешь стать таким же, заскорузлым и толстым. Никаких серьезных разговоров не поддерживали. В них не было поэзии. Не было поэзии, волшебности не было. Они не были самими собой. Они существовали в мире собственности и власти.
Смешно - я вырос в вагончике, но отец настоял на том, чтобы я обучался, так сказать, по ту сторону границы, с детьми из обеспеченных семей.
На самом деле грустно. Я-то, знаете, хотел быть заколдованным и жить в волшебном лесу. А вокруг были все эти люди со своим идеалом: хороший район, хороший дом с подстриженной лужайкой, хорошая специальность, классно выглядящая жена, свой офис с кучей подчиненных и политический вес. Что-то, знаете, такое, что можно подсчитать. И детей, разумеется, чтобы их воспитывать.
Так что буржуазная жизнь меня совершенно не привлекала, но и рабочим становиться, конечно, не хотелось. Вообще дрянное было окружающее, особенно дети в школе. Вот я и решил рискнуть и податься в музыку - это была единственная веселая возможность - чтобы ускользнуть от всего этого. Я бы сдох без настоящей рисковой игры - без чего-то настоящего, осязаемого.
Кроме того, меня прикалывал сам по себе аппарат, я был в него просто влюблен. Присутствие электричества в больших дозах всегда сообщало мне невероятную уверенность и комфорт, особенно то, как огромная колонка с включенным в нее инструментом расталкивает воздух - именно это они делают, толкают воздух и толкают меня. Мне страшно нравились микрофоны, какие они красивые. И барабанный бит. Было такое чувство - надо валить, надо отсюда валить. Ненавижу эту жизнь! Все в ней ненавижу! Не хочу так жить. Это отвратительно. Я чужой среди этих людей, и единственное место, куда можно спрятаться - это музыка. Единственное убежище, правда.
Это был серьезный риск - подписаться на пять сетов за вечер, шесть вечеров в неделю, за 55 долларов на мою долю. Но ничего больше не оставалось. Большая игра: смогу я вовремя остановиться или зайду так далеко, что назад дороги уже не будет?
Я не думал тогда ни о каких пластинках, контрактах. Это был просто побег, вроде юношеской влюбленности. Ну и, конечно, вошел во вкус: Это было летом 1965 года, как раз вышел новый Боб Дилан, "Bringing It All Back Home", и "Роллингов" тоже новый альбом. Я тогда много Дилана слушал.
Короче, попробовал я вернуться в школу - и не смог. Я играл в школьной команде "The Prime Movers", познакомился с гитаристом Пола Баттерфилда, и он сказал: если действительно хочешь играть, надо ехать в Чикаго. Я поехал в Чикаго с девятнадцатью долларами в кармане и постучался в дверь к великому барабанщику Сэму Лэю, из первого состава Баттерфилда. Он жил на углу Хоуман и 65-й улицы, в самой гуще Вест-Сайда - район довольно стремный, ходить по нему страшно - и открыл мне. Вписал меня в подвал под музыкальным магазином "Делмарк", хозяин которого, Боб Кестер, каждый вечер пытался на меня наехать. Ну и что: зато я мог репетировать в магазине и находить работу в качестве музыканта. Боб любил блюз, отлично в нем шарил и был своим человеком среди черных блюзменов Чикаго. Он до сих пор выпускает хорошие пластинки на лейбле "Делмарк" (Грэнд-стрит, Чикаго, Иллинойс).
Я начал играть с этими черными дядьками: меня, юного оборванца, брали играть. Первое, что я про них понял - что музыка течет у них с пальцев, как мед, очаровательно-детская в своей простоте, без всяких там аранжировок, в отличие от белых чикагских групп, которые на самом деле не врубаются. То есть никаких аранжировок. У каждого гитариста штук по двадцать очевидных риффов, и каждый знает, что делать, чтобы это подходило к песне. Все играют, и все срастается. Они СЛУШАЮТ друг друга. Мощная вещь. Как-то ночью я сидел на берегу реки Чикаго - я часто зависал там, около завода по переработке отходов, напротив тех небоскребов, откуда Стив МакКуин в кино грохает машину в реку с 65-го этажа, - сидел там и думал о структуре: может, не надо играть все эти сложные тексты; может, начать писать и петь песни?
Игги Поп
Смешно, знаете - несчетное количество раз после хорошего концерта друзья говорили мне: "Было здорово". - "Правда было здорово? - спрашивал я. - Тебе правда понравилось? На самом деле? То есть действительно хорошо? Всем понравилось?" - И так далее, и наконец: "Да нет, НА САМОМ ДЕЛЕ тебе не понравилось, я ЗНАЮ, никому не понравилось", - и так далее, и тому подобное. Это, конечно, дурной вкус, но что я еще могу сказать? Ужасно хочется, чтобы людям понравилось то, что ты делаешь, но в то же время это постоянный риск, рисковая игра. Я затем в музыку и полез. Лет в 15, ближе к окончанию школы, пришлось быстро выбирать: либо вся эта рутина, либо какой-то другой образ жизни.
Язык у меня всегда был подвешен отлично, из меня получился бы неплохой адвокат или даже политик: что-то, а убалтывать я умел. Но я видел, как живут родители моих одноклассников - весьма преуспевающие, - какая у них нецельная, ненастоящая жизнь. Эти сорокалетние люди, не лишенные привлекательных черт, привыкшие жить на широкую ногу, на самом деле света белого не видели.
Выдающихся личностей среди них не было. Всем своим видом они говорили: и ты можешь стать таким же, заскорузлым и толстым. Никаких серьезных разговоров не поддерживали. В них не было поэзии. Не было поэзии, волшебности не было. Они не были самими собой. Они существовали в мире собственности и власти.
Смешно - я вырос в вагончике, но отец настоял на том, чтобы я обучался, так сказать, по ту сторону границы, с детьми из обеспеченных семей.
На самом деле грустно. Я-то, знаете, хотел быть заколдованным и жить в волшебном лесу. А вокруг были все эти люди со своим идеалом: хороший район, хороший дом с подстриженной лужайкой, хорошая специальность, классно выглядящая жена, свой офис с кучей подчиненных и политический вес. Что-то, знаете, такое, что можно подсчитать. И детей, разумеется, чтобы их воспитывать.
Так что буржуазная жизнь меня совершенно не привлекала, но и рабочим становиться, конечно, не хотелось. Вообще дрянное было окружающее, особенно дети в школе. Вот я и решил рискнуть и податься в музыку - это была единственная веселая возможность - чтобы ускользнуть от всего этого. Я бы сдох без настоящей рисковой игры - без чего-то настоящего, осязаемого.
Кроме того, меня прикалывал сам по себе аппарат, я был в него просто влюблен. Присутствие электричества в больших дозах всегда сообщало мне невероятную уверенность и комфорт, особенно то, как огромная колонка с включенным в нее инструментом расталкивает воздух - именно это они делают, толкают воздух и толкают меня. Мне страшно нравились микрофоны, какие они красивые. И барабанный бит. Было такое чувство - надо валить, надо отсюда валить. Ненавижу эту жизнь! Все в ней ненавижу! Не хочу так жить. Это отвратительно. Я чужой среди этих людей, и единственное место, куда можно спрятаться - это музыка. Единственное убежище, правда.
Это был серьезный риск - подписаться на пять сетов за вечер, шесть вечеров в неделю, за 55 долларов на мою долю. Но ничего больше не оставалось. Большая игра: смогу я вовремя остановиться или зайду так далеко, что назад дороги уже не будет?
Я не думал тогда ни о каких пластинках, контрактах. Это был просто побег, вроде юношеской влюбленности. Ну и, конечно, вошел во вкус: Это было летом 1965 года, как раз вышел новый Боб Дилан, "Bringing It All Back Home", и "Роллингов" тоже новый альбом. Я тогда много Дилана слушал.
Короче, попробовал я вернуться в школу - и не смог. Я играл в школьной команде "The Prime Movers", познакомился с гитаристом Пола Баттерфилда, и он сказал: если действительно хочешь играть, надо ехать в Чикаго. Я поехал в Чикаго с девятнадцатью долларами в кармане и постучался в дверь к великому барабанщику Сэму Лэю, из первого состава Баттерфилда. Он жил на углу Хоуман и 65-й улицы, в самой гуще Вест-Сайда - район довольно стремный, ходить по нему страшно - и открыл мне. Вписал меня в подвал под музыкальным магазином "Делмарк", хозяин которого, Боб Кестер, каждый вечер пытался на меня наехать. Ну и что: зато я мог репетировать в магазине и находить работу в качестве музыканта. Боб любил блюз, отлично в нем шарил и был своим человеком среди черных блюзменов Чикаго. Он до сих пор выпускает хорошие пластинки на лейбле "Делмарк" (Грэнд-стрит, Чикаго, Иллинойс).
Я начал играть с этими черными дядьками: меня, юного оборванца, брали играть. Первое, что я про них понял - что музыка течет у них с пальцев, как мед, очаровательно-детская в своей простоте, без всяких там аранжировок, в отличие от белых чикагских групп, которые на самом деле не врубаются. То есть никаких аранжировок. У каждого гитариста штук по двадцать очевидных риффов, и каждый знает, что делать, чтобы это подходило к песне. Все играют, и все срастается. Они СЛУШАЮТ друг друга. Мощная вещь. Как-то ночью я сидел на берегу реки Чикаго - я часто зависал там, около завода по переработке отходов, напротив тех небоскребов, откуда Стив МакКуин в кино грохает машину в реку с 65-го этажа, - сидел там и думал о структуре: может, не надо играть все эти сложные тексты; может, начать писать и петь песни?
Игги Поп
Risk game
It's funny, you know - countless times after a good concert, friends told me: "It was great." “Was it really great?” I asked. “Did you really like it? Really? Is it really good? Did everyone like it?” - And so on, and finally: "No, you really did not like it, I KNOW, nobody liked it," and so on and so forth. This, of course, tastes bad, but what else can I say? I really want people to like what you do, but at the same time it is a constant risk, a risk game. I then climbed into the music. About 15 years old, closer to graduation, I had to quickly choose: either this whole routine, or some other way of life.
My language has always been perfectly suspended, I would have turned out to be a good lawyer or even a politician: something, but I knew how to talk. But I saw how the parents of my classmates live - very prosperous - what an incomplete, fake life they have. These forty-year-old people, not devoid of attractive features, accustomed to living in a big way, actually did not see the light of white.
Outstanding personalities were not among them. With all their appearance they said: and you can become the same, hardened and fat. No serious conversations were supported. There was no poetry in them. There was no poetry, there was no magic. They were not themselves. They existed in a world of property and power.
It's funny - I grew up in a trailer, but my father insisted that I study, so to speak, on the other side of the border, with children from wealthy families.
Really sad. You know, I wanted to be charmed and live in a magical forest. And all these people were around with their ideal: a good neighborhood, a good house with a trimmed lawn, a good specialty, a cool looking wife, an office with a bunch of subordinates and political weight. Something, you know, is something that can be counted. And children, of course, to bring them up.
So bourgeois life did not appeal to me at all, but of course I did not want to become a worker either. Generally trashy was surrounding, especially children at school. So I decided to take a chance and go into music - it was the only fun opportunity - to escape from all this. I would have died without a real risk game - without something real, tangible.
In addition, the device itself pinned me, I was just in love with it. The presence of electricity in high doses always gave me incredible confidence and comfort, especially how a huge speaker with a tool included in it pushes the air - that’s what they do, push the air and push me. I really liked the microphones, how beautiful they are. And a drum beat. It felt like it was necessary to bring down, it was necessary to bring down from here. I hate this life! I hate everything about her! I don’t want to live like that. It's disgusting. I am a stranger among these people, and the only place to hide is music. The only refuge, really.
It was a serious risk - to sign up for five sets in the evening, six evenings a week, for $ 55 for my share. But there was nothing left. Big game: can I stop in time or go so far that there will be no way back?
I did not think about any records, contracts then. It was just an escape, like youthful love. Well, of course, it got a taste: It was in the summer of 1965, just came out a new Bob Dylan, "Bringing It All Back Home", and "Rolling" is also a new album. I then listened a lot to Dylan.
In short, I tried to return to school - and could not. I played on The Prime Movers school team, met Paul Butterfield's guitarist, and he said: if you really want to play, you have to go to Chicago. I went to Chicago with nineteen dollars in my pocket and knocked on the door to great drummer Sam Lay, from Butterfield's first line-up. He lived on the corner of Howman and 65th Street, in the thick of the West Side - the area is rather dumb, it is scary to walk on it - and opened it to me. He wrote me down to the basement under the Delmark music store, whose owner, Bob Kester, tried to run into me every night. So what: but I could rehearse in the store and find work as a musician. Bob loved the blues, fumbled in it perfectly and was his man among the black bluesmen of Chicago. He still releases good records on the Delmark label (Grand Street, Chicago, Illinois).
I started playing with these black uncles: they took me, a young rascal, to play. The first thing I realized about them was that the music flows from their fingers like honey, charmingly childish in its simplicity, without any arrangements there, unlike the white Chicago groups, which actually are not cut. That is, no arrangements. Each guitarist has twenty obvious riffs, and everyone knows what to do to make it fit the song. Everyone plays, and everything grows together. They LISTEN to each other. Powerful thing. One night, I was sitting on the banks of the Chicago River - I often hung there, near the waste recycling plant, opposite the skyscrapers from where Steve McQueen crashed a car into the river from the 65th floor in a movie - sat there and thought about the structure: maybe
It's funny, you know - countless times after a good concert, friends told me: "It was great." “Was it really great?” I asked. “Did you really like it? Really? Is it really good? Did everyone like it?” - And so on, and finally: "No, you really did not like it, I KNOW, nobody liked it," and so on and so forth. This, of course, tastes bad, but what else can I say? I really want people to like what you do, but at the same time it is a constant risk, a risk game. I then climbed into the music. About 15 years old, closer to graduation, I had to quickly choose: either this whole routine, or some other way of life.
My language has always been perfectly suspended, I would have turned out to be a good lawyer or even a politician: something, but I knew how to talk. But I saw how the parents of my classmates live - very prosperous - what an incomplete, fake life they have. These forty-year-old people, not devoid of attractive features, accustomed to living in a big way, actually did not see the light of white.
Outstanding personalities were not among them. With all their appearance they said: and you can become the same, hardened and fat. No serious conversations were supported. There was no poetry in them. There was no poetry, there was no magic. They were not themselves. They existed in a world of property and power.
It's funny - I grew up in a trailer, but my father insisted that I study, so to speak, on the other side of the border, with children from wealthy families.
Really sad. You know, I wanted to be charmed and live in a magical forest. And all these people were around with their ideal: a good neighborhood, a good house with a trimmed lawn, a good specialty, a cool looking wife, an office with a bunch of subordinates and political weight. Something, you know, is something that can be counted. And children, of course, to bring them up.
So bourgeois life did not appeal to me at all, but of course I did not want to become a worker either. Generally trashy was surrounding, especially children at school. So I decided to take a chance and go into music - it was the only fun opportunity - to escape from all this. I would have died without a real risk game - without something real, tangible.
In addition, the device itself pinned me, I was just in love with it. The presence of electricity in high doses always gave me incredible confidence and comfort, especially how a huge speaker with a tool included in it pushes the air - that’s what they do, push the air and push me. I really liked the microphones, how beautiful they are. And a drum beat. It felt like it was necessary to bring down, it was necessary to bring down from here. I hate this life! I hate everything about her! I don’t want to live like that. It's disgusting. I am a stranger among these people, and the only place to hide is music. The only refuge, really.
It was a serious risk - to sign up for five sets in the evening, six evenings a week, for $ 55 for my share. But there was nothing left. Big game: can I stop in time or go so far that there will be no way back?
I did not think about any records, contracts then. It was just an escape, like youthful love. Well, of course, it got a taste: It was in the summer of 1965, just came out a new Bob Dylan, "Bringing It All Back Home", and "Rolling" is also a new album. I then listened a lot to Dylan.
In short, I tried to return to school - and could not. I played on The Prime Movers school team, met Paul Butterfield's guitarist, and he said: if you really want to play, you have to go to Chicago. I went to Chicago with nineteen dollars in my pocket and knocked on the door to great drummer Sam Lay, from Butterfield's first line-up. He lived on the corner of Howman and 65th Street, in the thick of the West Side - the area is rather dumb, it is scary to walk on it - and opened it to me. He wrote me down to the basement under the Delmark music store, whose owner, Bob Kester, tried to run into me every night. So what: but I could rehearse in the store and find work as a musician. Bob loved the blues, fumbled in it perfectly and was his man among the black bluesmen of Chicago. He still releases good records on the Delmark label (Grand Street, Chicago, Illinois).
I started playing with these black uncles: they took me, a young rascal, to play. The first thing I realized about them was that the music flows from their fingers like honey, charmingly childish in its simplicity, without any arrangements there, unlike the white Chicago groups, which actually are not cut. That is, no arrangements. Each guitarist has twenty obvious riffs, and everyone knows what to do to make it fit the song. Everyone plays, and everything grows together. They LISTEN to each other. Powerful thing. One night, I was sitting on the banks of the Chicago River - I often hung there, near the waste recycling plant, opposite the skyscrapers from where Steve McQueen crashed a car into the river from the 65th floor in a movie - sat there and thought about the structure: maybe
У записи 9 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Владимир Петров
