Я ХОТЕЛ БЫ...Я хотел бы родиться во всех странах, быть беспаспортным, к панике бедного МИДа, всеми рыбами быть во всех океанах и собаками всеми на улицах мира. Не хочу я склоняться ни перед какими богами, не хочу я играть в православного хиппи, но я хотел бы нырнуть глубоко-глубоко на Байкале, ну а вынырнуть, фыркая, на Миссисипи. Я хотел бы в моей ненаглядной проклятой вселенной быть репейником сирым — не то что холеным левкоем. Божьей тварью любой, хоть последней паршивой гиеной, но тираном — ни в коем и кошкой тирана — ни в коем. И хотел бы я быть человеком в любой ипостаси: хоть под пыткой в тюрьме гватемальской, хоть бездомным в трущобах Гонконга, хоть скелетом живым в Бангладеше, хоть нищим юродивым в Лхасе, хоть в Кейптауне негром, но не в ипостаси подонка. Я хотел бы лежать под ножами всех в мире хирургов, быть горбатым, слепым, испытать все болезни, все раны, уродства, быть обрубком войны, подбирателем грязных окурков — лишь бы внутрь не пролез подловатый микроб превосходства. Не в элите хотел бы я быть, но, конечно, не в стаде трусливых, не в овчарках при стаде, не в пастырях, стаду угодных, и хотел бы я счастья, но лишь не за счет несчастливых, и хотел бы свободы, но лишь не за счет несвободных. Я хотел бы любить всех на свете женщин, и хотел бы я женщиной быть — хоть однажды... Мать-природа, мужчина тобой приуменьшен. Почему материнства мужчине не дашь ты? Если б торкнулось в нем, там, под сердцем, дитя беспричинно, то, наверно, жесток так бы не был мужчина. Всенасущным хотел бы я быть — ну, хоть чашкою риса в руках у вьетнамки наплаканной, хоть головкою лука в тюремной бурде на Гаити, хоть дешевым вином в траттории рабочей неапольской и хоть крошечным тюбиком сыра на лунной орбите: пусть бы съели меня, пусть бы выпили — лишь бы польза была в моей гибели. Я хотел бы всевременным быть, всю историю так огорошив, чтоб она обалдела, как я с ней нахальствую: распилить пугачевскую клетку в Россию проникшим Гаврошем, привезти Нефертити на пущинской тройке в Михайловское. Я хотел бы раз в сто увеличить пространство мгновенья: чтобы в тот же момент я на Лене пил спирт с рыбаками, целовался в Бейруте, плясал под тамтамы в Гвинее, бастовал на «Рено», мяч гонял с пацанами на Копакабане. Всеязыким хотел бы я быть, словно тайные воды под почвой. Всепрофессийным сразу. И я бы добился, чтоб один Евтушенко был просто поэт, а второй был подпольщик, третий — в Беркли студент, а четвертый — чеканщик тбилисский. Ну а пятый — учитель среди эскимосских детей на Аляске, а шестой — молодой президент, где-то, скажем, хоть в Сьерра-Леоне, а седьмой — еще только бы тряс погремушкой в коляске, а десятый... а сотый... миллионный... Быть собою мне мало — быть всеми мне дайте! Каждой твари — и то, как ведется, по паре, ну а бог, поскупись на копирку, меня в самиздате напечатал в единственном экземпляре. но я богу все карты смешаю. Я бога запутаю! Буду тысячелик до последнего самого дня, чтоб гудела земля от меня, чтоб рехнулись компьютеры на всемирной переписи меня. Я хотел бы на всех баррикадах твоих, человечество, драться, к Пиренеям прижаться, Сахарой насквозь пропылиться и принять в себя веру людского великого братства, а лицом своим сделать — всего человечества лица. Но когда я умру — нашумевшим сибирским Вийоном,— положите меня не в английскую, не в итальянскую землю — в нашу русскую землю на тихом холме, на зеленом, где впервые себя я почувствовал всеми.1972
Евгений Евтушенко. Медленная любовь.
Домашняя библиотека поэзии.
Москва: Эксмо-пресс, Яуза, 1998.
Евгений Евтушенко. Медленная любовь.
Домашняя библиотека поэзии.
Москва: Эксмо-пресс, Яуза, 1998.
I WOULD LIKE ... I would like to be born in all countries, to be passportless, to the panic of the poor Ministry of Foreign Affairs, to be all fish in all oceans and all dogs on the streets of the world. I don’t want to bow to any gods, I don’t want to play Orthodox hippies, but I would like to dive deep, deep on Lake Baikal, but to emerge, snorting, on the Mississippi. In my beloved damned universe, I would like to be a blue burdock - not like a sleek left-handed person. God's creature is any, even the last lousy hyena, but a tyrant - in no way and a tyrant's cat - in no way. And I would like to be a person in any guise: even under torture in a Guatemalan prison, even homeless in the slums of Hong Kong, even a skeleton alive in Bangladesh, even a poor fool in Lhasa, even in Cape Town a black man, but not in the guise of a bastard. I would like to lie under the knives of everyone in the world of surgeons, to be hunchbacked, blind, to experience all diseases, all wounds, deformities, to be a stub of war, a picker of dirty butts - if only the vile microbe of superiority would not creep inside. I would not like to be in the elite, but, of course, not in a cowardly herd, not in a herd of shepherds, not in shepherds, a herd of pleasures, and I would like happiness, but not at the expense of the unhappy, and I would like freedom, but only not at the expense of proprietary. I would like to love everyone in the world of women, and I would like to be a woman - at least once ... Mother nature, the man is understated by you. Why won't you give maternity to a man? If it were to hang around in it, there, under the heart, the child is causeless, then, probably, the man would not be so cruel. I would like to be omnipresent - well, at least a cup of rice in the hands of a Vietnamese cried, at least a head of onion in a prison bourd in Haiti, at least cheap wine in a trattoria of working Naples and at least a tiny tube of cheese in a lunar orbit: let me eat, let me drink - if only the benefit was in my death. I would like to be all-time, so bewitching the whole story that she was stunned as I was impudent with her: to cut the Pugachev cage into Russia with the penetrated Gavrosh, to bring Nefertiti to the Pushcha’s three in Mikhailovsky. I would like to increase the space of the instant by a factor of a hundred: so that at the same moment I would drink alcohol with fishermen on Lena, kiss in Beirut, dance under tom-toms in Guinea, go on strike on Renault, drive the ball with the boys on Copacabana. I would like to be all-lingual, like secret waters under the soil. All-professional right away. And I would have achieved that one Yevtushenko was just a poet, and the second was an underground worker, the third was a student in Berkeley, and the fourth was a Tbilisi mint. Well, the fifth is a teacher among the Eskimo children in Alaska, and the sixth is a young president, somewhere, say, at least in Sierra Leone, and the seventh would still be shaking a rattle in a stroller, and the tenth ... and the hundredth ... millionth ... To be myself is not enough for me - give me all to be! To each creature - and how it is done, in pairs, but God, stint on a carbon copy, I printed it in a single copy in samizdat. but I’ll mix all the cards with God. I will confuse God! I’ll be millennial until the very last day, so that the earth buzzed from me, so that the computers on the world census of me went crazy. I’d like to fight on all of your barricades, to cling to the Pyrenees, to dust myself through the Sugar and to accept the faith of the great brotherhood of people, and to make all of humanity’s face with my face. But when I die - the acclaimed Siberian Villon - put me not in English, not in Italian land - in our Russian land on a quiet hill, on green, where I first felt like everyone. 1972
Evgeny Evtushenko. Slow love.
Home poetry library.
Moscow: Eksmo-press, Yauza, 1998.
Evgeny Evtushenko. Slow love.
Home poetry library.
Moscow: Eksmo-press, Yauza, 1998.
У записи 6 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Григорий Адаменко
