Вообще-то у меня, как у всякого порядочного филолога, любимого писателя и любимой книжки нет. Я, как всякий порядочный филолог, покоюсь на средних размеров горке прочитанного, посмотренного, послушанного и подуманного и со скучающей мордой читаю, смотрю, слушаю и думаю "этого вашего [заполняется заявителем]".
По крайней мере это положение вещей предполагается. Тем не менее в позапрошлом году, тайком подчитывая то, что все прочитали ещё в школе, я был вынужден соорудить ширму в виде порядочного филолога, а сам прятаться за ней с книгой, которую не могу назвать любимой, но которую не в силах не называть лучшей из всего, что знаю и о чём слышал. В качестве справки - почти все люди с гуманитарным складом ума в тайне или явно считают, что "слышал" порой равно "прочитал". Тем и кормимся.
Ниже фрагмент (фрагмент, потому что начала не придумал) монолога на тему.
[]
... Между тем, "Замок" - это единственный в своём роде текст-организм, при чём данный с точки зрения не хирурга, а своей составной части - двенадцатиперстной кишки, если угодно, или, в лучшем случае, почки. Читателю ни разу не даётся вид этой структуры во всей совокупности её элементов, его не выпускают за пределы предместья замка. Всё в сюжете романа словно подчинено ходу какого-то колоссального биохимического процесса, с точки зрения почки необозримого, недоступного для понимания. К. в темени этой брюшины действует как вирус. Его стремление к экспансии, освоению окружающего мира - это не безудержный холеризм романтика, а условный рефлекс в действии, инстинкт, возведённый в ранг закона природы.
Одним из удивительных последствий этого художественного метода является полная анонимизация автора. Пиша так, будто с "Замка" началась и им же закончилась вся мировая литература, Кафка делает вопрос авторства как показателя аутентичности бессмысленным. В этом есть нечто экуменистическое - какая разница, в конце концов, кто конкретно сотворил мир - другого-то нет.
Читателю же в этой замкнутой системе не остаётся ничего, кроме как бродить с героем по черте оседлости, препарируя организм замка (вернее, его предместья) словно на первой в истории человечества аутопсии. Сам же Замок, источник центробежной силы повествования, откидывает К. и читателя тем дальше на задворки своего мира, чем сильнее последние противятся этому незримому коловращению. В конечном итоге главная цель читателя - постичь замысел романа - формально совпадает с целью К. попасть в Замок. Этот, если вдуматься, совершенно невозможный метонимический коридор между нашим миром насущного и насущным романа, то есть неподвижным, умозрительным, действует постоянно и безо всякой пост-модернистской игры в условности.
С первого слова до открытой концовки чтение романа является, если угодно, чисто оптическим процессом: в нём нет топорного впитывания инструкций по применению, как при чтении технического паспорта стиральной машины или романа Павича. Понимание "Замка" подразумевает самоотождествление читателя не с персонажами, а с самим текстом на физиологическом уровне почти в том же смысле, в котором анатом должен отождествлять себя с препариуемым кадавром, чтобы отличить печень от селезёнки.
Сокровенность Замысла (в случае К. - Замка) является для автора константой, нерушимым правилом, отправной точкой любого сюжетного движения (как правило, абсолютно бессмысленного). Онтологический парадокс о непознаваемости сознательного, то есть самого акта познания - нехитрая, по существу, идея, -остаётся единственным формальным выводом при аналитическом прочтении "Замка" и заводит читателя в тупик. Для автора же, видимо, эта установка является не более чем средством поддержания анонимности, элементом гигиены творчества.
С этой точки зрения "Замок" , безусловно, ароматнейшая фига под самым носом у эпохи постмодернизма с её обнажением автора, читателя и художественного метода, которые, как предполагается, должны стоять скучающей голозадой толпой перед стендом духовного наследия прошлого. Кафка же, писавший всю жизнь в стол, был одержим искусством в чистом виде, без выпуклых рамок, игры освещения и готовой палитры. Его гений вызревал под столешницей в кромешной тьме, в окружении канцелярских промокашек и не точеных перьев. Поэтому в "Замке" так мало того, что мы узнаём как литературу, поэтому его сложно любить, как любят Флобера, поэтому в нём столько жизни, равнодушно органической, не знающей антропоцентризма и эстетики, будто бы не ведающей о самой себе. []
Другой бы добавил "потому что это, блядь, настоящее искусство, короче" - но я не буду. У нас за ширмой так не принято.
По крайней мере это положение вещей предполагается. Тем не менее в позапрошлом году, тайком подчитывая то, что все прочитали ещё в школе, я был вынужден соорудить ширму в виде порядочного филолога, а сам прятаться за ней с книгой, которую не могу назвать любимой, но которую не в силах не называть лучшей из всего, что знаю и о чём слышал. В качестве справки - почти все люди с гуманитарным складом ума в тайне или явно считают, что "слышал" порой равно "прочитал". Тем и кормимся.
Ниже фрагмент (фрагмент, потому что начала не придумал) монолога на тему.
[]
... Между тем, "Замок" - это единственный в своём роде текст-организм, при чём данный с точки зрения не хирурга, а своей составной части - двенадцатиперстной кишки, если угодно, или, в лучшем случае, почки. Читателю ни разу не даётся вид этой структуры во всей совокупности её элементов, его не выпускают за пределы предместья замка. Всё в сюжете романа словно подчинено ходу какого-то колоссального биохимического процесса, с точки зрения почки необозримого, недоступного для понимания. К. в темени этой брюшины действует как вирус. Его стремление к экспансии, освоению окружающего мира - это не безудержный холеризм романтика, а условный рефлекс в действии, инстинкт, возведённый в ранг закона природы.
Одним из удивительных последствий этого художественного метода является полная анонимизация автора. Пиша так, будто с "Замка" началась и им же закончилась вся мировая литература, Кафка делает вопрос авторства как показателя аутентичности бессмысленным. В этом есть нечто экуменистическое - какая разница, в конце концов, кто конкретно сотворил мир - другого-то нет.
Читателю же в этой замкнутой системе не остаётся ничего, кроме как бродить с героем по черте оседлости, препарируя организм замка (вернее, его предместья) словно на первой в истории человечества аутопсии. Сам же Замок, источник центробежной силы повествования, откидывает К. и читателя тем дальше на задворки своего мира, чем сильнее последние противятся этому незримому коловращению. В конечном итоге главная цель читателя - постичь замысел романа - формально совпадает с целью К. попасть в Замок. Этот, если вдуматься, совершенно невозможный метонимический коридор между нашим миром насущного и насущным романа, то есть неподвижным, умозрительным, действует постоянно и безо всякой пост-модернистской игры в условности.
С первого слова до открытой концовки чтение романа является, если угодно, чисто оптическим процессом: в нём нет топорного впитывания инструкций по применению, как при чтении технического паспорта стиральной машины или романа Павича. Понимание "Замка" подразумевает самоотождествление читателя не с персонажами, а с самим текстом на физиологическом уровне почти в том же смысле, в котором анатом должен отождествлять себя с препариуемым кадавром, чтобы отличить печень от селезёнки.
Сокровенность Замысла (в случае К. - Замка) является для автора константой, нерушимым правилом, отправной точкой любого сюжетного движения (как правило, абсолютно бессмысленного). Онтологический парадокс о непознаваемости сознательного, то есть самого акта познания - нехитрая, по существу, идея, -остаётся единственным формальным выводом при аналитическом прочтении "Замка" и заводит читателя в тупик. Для автора же, видимо, эта установка является не более чем средством поддержания анонимности, элементом гигиены творчества.
С этой точки зрения "Замок" , безусловно, ароматнейшая фига под самым носом у эпохи постмодернизма с её обнажением автора, читателя и художественного метода, которые, как предполагается, должны стоять скучающей голозадой толпой перед стендом духовного наследия прошлого. Кафка же, писавший всю жизнь в стол, был одержим искусством в чистом виде, без выпуклых рамок, игры освещения и готовой палитры. Его гений вызревал под столешницей в кромешной тьме, в окружении канцелярских промокашек и не точеных перьев. Поэтому в "Замке" так мало того, что мы узнаём как литературу, поэтому его сложно любить, как любят Флобера, поэтому в нём столько жизни, равнодушно органической, не знающей антропоцентризма и эстетики, будто бы не ведающей о самой себе. []
Другой бы добавил "потому что это, блядь, настоящее искусство, короче" - но я не буду. У нас за ширмой так не принято.
Actually, like any decent philologist, I don’t have a favorite writer or favorite book. Like any decent philologist, I rest on a medium-sized slide of what I read, looked at, listened to and thought about, and with a bored face read, look, listen and think "this is yours [filled in by the applicant]."
At least this state of affairs is assumed. Nevertheless, the year before last, secretly counting on what everyone had read at school, I was forced to build a screen in the form of a decent philologist, and I hid behind it with a book that I can’t call my favorite, but which I can’t name the best from everything I know and hear about. As a reference, almost all people with a humanitarian mindset secretly or clearly believe that they “heard” sometimes equal to “read”. That and feed.
Below is a fragment (a fragment, because I did not come up with a start) of a monologue on the topic.
[]
... Meanwhile, the “Castle” is a unique text-organism, and this is not a surgeon, but its component - the duodenum, if you like, or, at best, the kidney. The reader is never given the appearance of this structure in the totality of its elements; he is not allowed to go outside the castle suburbs. Everything in the plot of the novel seems to be subject to the course of some colossal biochemical process, from the point of view of the boundless kidney, inaccessible to understanding. K. in the crown of this peritoneum acts like a virus. His desire for expansion, the development of the world around him is not the unbridled cholerism of romance, but a conditioned reflex in action, an instinct elevated to the rank of the law of nature.
One of the amazing consequences of this artistic method is the complete anonymization of the author. Writing as if the world’s literature had begun and ended with the Castle, Kafka makes the question of authorship as an indicator of authenticity senseless. There is something ecumenical about it - what difference does it make, after all, who specifically created the world?
The reader, in this closed system, has no choice but to roam with the hero along the Pale of Settlement, dissecting the castle's organism (or rather, its suburbs) as if at the first autopsy in the history of mankind. The Castle itself, the source of the centrifugal force of the narrative, throws K. and the reader the farther into the margins of his world, the stronger the latter resist this invisible rotation. Ultimately, the reader’s main goal - to comprehend the intent of the novel - formally coincides with K.'s goal of getting into the Castle. If you think about it, this completely impossible metonymic corridor between our daily world and the urgent novel, that is, motionless, speculative, acts constantly and without any post-modernist game of convention.
From the first word to the open ending, reading the novel is, if you like, a purely optical process: it does not clumsyly absorb instructions for use, as when reading the technical passport of a washing machine or Pavich’s novel. Understanding the “Castle” implies that the reader does not identify himself with the characters, but with the text itself at the physiological level in almost the same sense that the anatomist should identify with the dissected cadaver in order to distinguish the liver from the spleen.
The secrecy of the Idea (in the case of K. - Castle) is for the author a constant, indestructible rule, the starting point of any plot movement (as a rule, absolutely meaningless). The ontological paradox of the unknowability of the conscious, that is, the act of cognition — an essentially uncomplicated idea — remains the only formal conclusion in the analytical reading of The Castle and leads the reader into a dead end. For the author, apparently, this setting is nothing more than a means of maintaining anonymity, an element of creative hygiene.
From this point of view, the “Castle” is, of course, the most aromatic fig under the very nose of the postmodern era with its exposure of the author, reader and artistic method, which are supposed to stand in front of the stand of the spiritual heritage of the past with a bored golozado. Kafka, who wrote all his life on the table, was obsessed with art in its purest form, without convex frames, a game of lighting and a finished palette. His genius was ripening under the tabletop in pitch darkness, surrounded by clerical blotters and not chiseled feathers. Therefore, in the “Castle” there is so much that we recognize as literature, therefore it is difficult to love as Flaubert loves, therefore there is so much life in it, indifferently organic, not knowing anthropocentrism and aesthetics, as if unaware of itself. []
Another would add "because it is, fucking, real art, in short" - but I will not. It’s not so customary behind the screen.
At least this state of affairs is assumed. Nevertheless, the year before last, secretly counting on what everyone had read at school, I was forced to build a screen in the form of a decent philologist, and I hid behind it with a book that I can’t call my favorite, but which I can’t name the best from everything I know and hear about. As a reference, almost all people with a humanitarian mindset secretly or clearly believe that they “heard” sometimes equal to “read”. That and feed.
Below is a fragment (a fragment, because I did not come up with a start) of a monologue on the topic.
[]
... Meanwhile, the “Castle” is a unique text-organism, and this is not a surgeon, but its component - the duodenum, if you like, or, at best, the kidney. The reader is never given the appearance of this structure in the totality of its elements; he is not allowed to go outside the castle suburbs. Everything in the plot of the novel seems to be subject to the course of some colossal biochemical process, from the point of view of the boundless kidney, inaccessible to understanding. K. in the crown of this peritoneum acts like a virus. His desire for expansion, the development of the world around him is not the unbridled cholerism of romance, but a conditioned reflex in action, an instinct elevated to the rank of the law of nature.
One of the amazing consequences of this artistic method is the complete anonymization of the author. Writing as if the world’s literature had begun and ended with the Castle, Kafka makes the question of authorship as an indicator of authenticity senseless. There is something ecumenical about it - what difference does it make, after all, who specifically created the world?
The reader, in this closed system, has no choice but to roam with the hero along the Pale of Settlement, dissecting the castle's organism (or rather, its suburbs) as if at the first autopsy in the history of mankind. The Castle itself, the source of the centrifugal force of the narrative, throws K. and the reader the farther into the margins of his world, the stronger the latter resist this invisible rotation. Ultimately, the reader’s main goal - to comprehend the intent of the novel - formally coincides with K.'s goal of getting into the Castle. If you think about it, this completely impossible metonymic corridor between our daily world and the urgent novel, that is, motionless, speculative, acts constantly and without any post-modernist game of convention.
From the first word to the open ending, reading the novel is, if you like, a purely optical process: it does not clumsyly absorb instructions for use, as when reading the technical passport of a washing machine or Pavich’s novel. Understanding the “Castle” implies that the reader does not identify himself with the characters, but with the text itself at the physiological level in almost the same sense that the anatomist should identify with the dissected cadaver in order to distinguish the liver from the spleen.
The secrecy of the Idea (in the case of K. - Castle) is for the author a constant, indestructible rule, the starting point of any plot movement (as a rule, absolutely meaningless). The ontological paradox of the unknowability of the conscious, that is, the act of cognition — an essentially uncomplicated idea — remains the only formal conclusion in the analytical reading of The Castle and leads the reader into a dead end. For the author, apparently, this setting is nothing more than a means of maintaining anonymity, an element of creative hygiene.
From this point of view, the “Castle” is, of course, the most aromatic fig under the very nose of the postmodern era with its exposure of the author, reader and artistic method, which are supposed to stand in front of the stand of the spiritual heritage of the past with a bored golozado. Kafka, who wrote all his life on the table, was obsessed with art in its purest form, without convex frames, a game of lighting and a finished palette. His genius was ripening under the tabletop in pitch darkness, surrounded by clerical blotters and not chiseled feathers. Therefore, in the “Castle” there is so much that we recognize as literature, therefore it is difficult to love as Flaubert loves, therefore there is so much life in it, indifferently organic, not knowing anthropocentrism and aesthetics, as if unaware of itself. []
Another would add "because it is, fucking, real art, in short" - but I will not. It’s not so customary behind the screen.
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Семён Шешенин
