По платформе расхаживали могучие пост-советские бабки – мерно покачиваясь на ходу, подгребая колбасным в веснушках локтем, они волокли за собой колёсные сумки-тележки в направлении головного вагона. Лица их выражали степенную агрессию и мрачное жизнелюбие одновременно, ноги – молочные от отека. Все вместе они были похожи на остатки потерянного в долгом отступлении полка. Когда до отбытия оставалась минута или две, опоздавшие бабки тяжело припускали по платформе, неся свои колоссальные остойчивые крупы с грацией утомлённого тяжелоатлета.
Похмелье было чудовищным – от него костенело лицо. Все телесные жидкости будто подменили на смесь смертного пота с загустителем для плиточного клея. Из-под скальпа вылуплялся цыплёнок размером с автомобильную шину, сердце не билось – болталось, желудок кто-то неуверенно трогал и время от времени жадно мял. Во рту было что-то ненаречённое – человеческое сердце не могло вместить масштабов этой беды. Основание ладони, упертое в бровь, насильно поднимало веко – в расфокусированной картинке за толстым стеклом, кажется, проходили областные, дачники, любители рыбалки, могучие бабки и даже бабушки. Их стало совсем мало, этих иссушённых женщин за гранью старчества, с птичьими ладонями, тихой, песочной речью, узкой спиной и какой-то неопределённой обувью на ногах. В голове проплыло: «онучи, опорки, лыко, туесок, дерюга в молеединах, подпоясанная вожжой». Электричка тронулась.
Локоть соскользнул с края узкой металлической оконной рамы, голова рухнула в безвольном кивке и тут же поднялась. Тело непроизвольно приняло нормальную осанку, готовясь выстоять последствия потрясения, глаза разверзлись. Вовремя - в вагон как раз вошли то ли милицейские, то ли полицейские. Вдруг подумалось «поллюцейские». Вошли, прошли, вышли. Если бы локоть устоял, так и застали бы – в позе человека, сбитого насмерть троллейбусом, - можно сказать, повезло.
Лоб на ощупь был колеблющейся температуры и огромного размера. При взгляде на ладонь стало ясно, что лоб, по всей видимости, тот же, но пальцы распухли так, что перстенёк с выгравированным «спаси и сохрани» не снять даже с мылом. Где-то в районе бедра зародилась дрожь, пошла по кривой вверх по спине и сыпанула в затылок так, что моргнул левый глаз. Оглядываясь назад, невозможно было поверить, что был сознательно куплен билет, пройден с первой попытки турникет, что слух воспринял десятый звон будильника. Гагарин в космос не летал – его туда отвезли бесплатно. Билетика, небось, не покупал.
Со всей возможной осторожностью прислонить лоб к холодному стеклу. Очень осторожно. Медленно, а то не дай бог кочка на рельсах, тряхнёт и бах – голова сомнётся в усечённый конус как тёплый воск. Контакт. Капитан! Лёгкая тряска! – ничего, зато прохладно.
«Пиво, соки, вода минеральная, мороженое, пломбир, вафельный стаканчик, рожок, расписание летнее!»
***
Холодное пиво в банке. Сияет как нестреляная гильза, в руке лежит лучше, чем женское бедро, гладкая жесть, живое колыхание внутри, томная испарина снаружи. Банку не сожмёшь, но она будто упругая, в ней еле слышно плещется, смеётся, упирается в стенки как мускул, упакованный в жесть.
Бесцеремонная пятерня в брюшине тревожно зашевелила пальцами, курва двенадцатиперстная. Подцепить неживым, словно приклеенным ногтем, приподнять – ошеломительное шипение, как вдох сквозь зубы, дать ему образумиться, отсмеяться, отпениться и – с единократным «курлы» - дать выйти последнему придыханию. В глазах - словно кошачья шерсть – не разглядеть толком его ласковое колыхание через полуовал жестяного окошечка.
Вот оно,несётся вниз по глотке, как казачья лава под салютом на османа, будто не по пищеводу, а по самому хребту с изнанки, сеет свет и процветание и ликование и неисчислимые щедроты и первый рвотный позыв.Теперь – борьба. Напряжение шеи, так чтобы под затылком проступила могучая выя, желвак вскидывается, топорща щетину, язык атлантом упирается в нёбо.
***
А теперь мороженое.
Вагон, как оказалось, был полупустой, почти все пассажиры сидели на затенённой стороне. У тамбура раскорячились областные, тоже пьют пиво, вальяжно катают матерок, поддерживают на лицах отчаянно осоловелое выражение. Единственная пассажирка солнечной стороны сидит через проход от них с подчёркнуто независимым видом, но слишком старается: колени плотно сведены, голени врозь, ступни держит вывернутыми внутрь, чуть ли не на рёбрах подошв – вот как обиделась. На плече сморщенная чёрная дерматиновая сумочка, издали похожая на гигантскую родинку или обугленного паразита. С соседнего ряда с ней время от времени пытаются помириться, но она даже не смотрит. Королевочка.
Скамьёй ближе расположилась пожилая чета дачников-помидороводов с внуком. Внук в матерчатой кепочке, щекастый весь. Даже плечики и те щекастенькие. Из-за спинки скамьи не видно, но, судя по приоткрытому рту, играет во что-то на мобильнике.
За спиной раздвинулись створки дверей, и в вагон вошла очередная торговка с клетчатым баулом. Рефлекторно обернувшись на голос, – вдруг пиво! – увидел у неё в руках веер и какие-то разноцветные упаковки. Отвернулся, сосредоточившись на том, как необъяснимо во рту ощущаются зубы (будто чужие), но пришлось выкрутиться обратно, когда за спиной прозвучало: «Продаётся спайдермен, спайдермена зовут капитан Джонсон, красавец, комсомолец, атлет и молодёжный активист» - надрывно вещала она, перекрикивая шум поезда и одновременно метая зелёные полупрозрачные фигурки в стекло окна. Спайдермены дрябло колыхались в полёте пока не влипали в замызганный пейзаж с еле слышным шляканием.Повисев на стекле секунды с полторы, они начинали медленно сползать вниз, принимая по пути какие-то почти эротические позы.
Вагон на эту демонстрацию товарных качеств никак не отреагировал. Торговка быстро собрала товар, подняла сумку и с какой-то бурлацкой тяжестью в походке пошла между рядами, мимоходом заглядывая в лица в поисках покупателей. С соседних сидений доносились обрывки разговоров:
«- А двадцать первое – это среда?
Молчание. Огромное, бугрящееся мыслью и подсчётами.
– Среда.
– Нет, в смысле августа.
- Может, ещё декабря?!
– Ну, улетаем мы в какой день?
– Четверг…
… Нет, ты представь себе, это как сказать кому-нибудь, особенно какому-нибудь Саше: «пилите, Шура, пилите, они золотые» и вдруг разом, в один присест полностью осознать всю пошлость сказанного. Понимаешь? Застрелиться ведь можно» - раздалось сзади.
Очень захотелось мимоходом оглянуться, но обострённая похмельем тактичность не позволила. Несколько фраз проскочило за шумом проезжающего по параллельным путям состава, потом сзади снова донеслось: «<…> твой Пастернак. Мне иногда этого твоего Пастернака́ за его евангельские нюни хочется по этим его мясным африканским губам наотмашь ударить».
Надо как-то встать и пойти в тамбур покурить. Невольно для пущей будничности почесал в затылке, как бы между делом. Получилось невыносимо громко и пальцы стали сальные. Ногой задел пустую банку под сиденьем, начал вставать, но не заметил, что электричка начала тормозить и пришлось опереться об оконное стекло. Пиво на пустой немощный желудок действовало как отсроченный нокаут в печень. Ладонь с омерзительным писком скользнула на несколько сантиметров, банка покатилась по проходу между рядами. Из-за инерции торможения до тамбура дойти удалось довольно быстро и даже не без изящества. Даже дверью не громыхнул и закрыл аккуратно, не побеспокоил публику. Электричка остановилась на Лобне, и с платформы повалило неожиданно много народу.
Истерзанного похмельем, смиренного, слабого, с нераскуренной сигаретой затолкали в самый угол тамбура, бесцеремонно въехали зубастым колесом велосипеда в коленку, протаранили сумкой с нестираным бельём, вихрастыми чёлками укропа, бутербродиками на дорожку, холодным морсиком в бутылочке и другими ароматами, и всё это не удостоив и взглядом. Вот прошла бабушка, в платочке, с брезентовым мешком на плечах, крупные ладони, рот плотно сжат и, видимо, не первый год - морщины со всего лица сбегаются к губам, глаза цвета пыльного халцедона. Настоящий человек. Не то что эти, в дачных застиранных блузочках с цветочками липочки и ямочками на локтях. «Эллочка не садись, там тамбур и курят! Давай лучше сюда!» Ну что ты, Тамара, здесь псина, у меня аллергия, как всё не запретят собак в поезде?» «Собак, нельзя, а сук можно?» - неожиданно нашлись со скамьи. Начался скандалец.
Только вошедшие областные мужики в полурасстёгнутых рубахах чинно здороваются за руку с другими областными, ехавшими в электричке до того. Машут пацанве, сидящей у противоположного тамбура. Не электричка, а передвижное село, музей падшей соборности.
Бабушка между тем уселась на жаркой стороне, рюкзак поставила в ноги и стала не мигая, даже не щурясь, смотреть на солнце. Эллочка, доскандалившая у соседних сидений, заквохтала что-то на тему «Вам разве не жарко, в вашем-то возрасте, на солнышке! Пересядьте или хоть газеткой прикройтесь!» Бабушка спокойно перевела на Эллочку взгляд и прищурилась. Что-то тихо ответила. Щас тебе. Так она и будет сидеть с газеткой на голове всю дорогу.
В тамбур ввалился глубоко и искренне пьяный ухарь. «Земеля, цыгаркой не угостишь?» Ухарь малорослый, но крепкий и с изрядно переломанным носом. «Слушай, блядство какое, траванулся я на Марке, только прочухал, блядь, где сам-то, и… на хуй… Дмитров не проехали вообще ещё, ебать?» Разговорчивый ты какой. На плече очень неумело набита тигриная морда. Так неумело, что даже не страшно и не воинственно, а как на выставке детского кружка по рисованию. Папы с мамой и собаки не хватает. Ухарь вглядывается, слегка поднимает пересечённую шрамом бровь – какое нежданное изящество! – понимает, что не по адресу.
***
Выкинули, задремавшего, на Яхроме. В дрёме сполз со скамьи и уткнулся мордой в чей-то подол; заверещали, кто-то даже взял за грудки и тряс с ругательствами, подошёл кондуктор и, не взирая на билетик, вышвырнул. Редкостная неудача.
Тяжёлый сонный хмель, накативший после второй банки, до сих пор не сошёл, волочится, как плащ на отставном легио
Похмелье было чудовищным – от него костенело лицо. Все телесные жидкости будто подменили на смесь смертного пота с загустителем для плиточного клея. Из-под скальпа вылуплялся цыплёнок размером с автомобильную шину, сердце не билось – болталось, желудок кто-то неуверенно трогал и время от времени жадно мял. Во рту было что-то ненаречённое – человеческое сердце не могло вместить масштабов этой беды. Основание ладони, упертое в бровь, насильно поднимало веко – в расфокусированной картинке за толстым стеклом, кажется, проходили областные, дачники, любители рыбалки, могучие бабки и даже бабушки. Их стало совсем мало, этих иссушённых женщин за гранью старчества, с птичьими ладонями, тихой, песочной речью, узкой спиной и какой-то неопределённой обувью на ногах. В голове проплыло: «онучи, опорки, лыко, туесок, дерюга в молеединах, подпоясанная вожжой». Электричка тронулась.
Локоть соскользнул с края узкой металлической оконной рамы, голова рухнула в безвольном кивке и тут же поднялась. Тело непроизвольно приняло нормальную осанку, готовясь выстоять последствия потрясения, глаза разверзлись. Вовремя - в вагон как раз вошли то ли милицейские, то ли полицейские. Вдруг подумалось «поллюцейские». Вошли, прошли, вышли. Если бы локоть устоял, так и застали бы – в позе человека, сбитого насмерть троллейбусом, - можно сказать, повезло.
Лоб на ощупь был колеблющейся температуры и огромного размера. При взгляде на ладонь стало ясно, что лоб, по всей видимости, тот же, но пальцы распухли так, что перстенёк с выгравированным «спаси и сохрани» не снять даже с мылом. Где-то в районе бедра зародилась дрожь, пошла по кривой вверх по спине и сыпанула в затылок так, что моргнул левый глаз. Оглядываясь назад, невозможно было поверить, что был сознательно куплен билет, пройден с первой попытки турникет, что слух воспринял десятый звон будильника. Гагарин в космос не летал – его туда отвезли бесплатно. Билетика, небось, не покупал.
Со всей возможной осторожностью прислонить лоб к холодному стеклу. Очень осторожно. Медленно, а то не дай бог кочка на рельсах, тряхнёт и бах – голова сомнётся в усечённый конус как тёплый воск. Контакт. Капитан! Лёгкая тряска! – ничего, зато прохладно.
«Пиво, соки, вода минеральная, мороженое, пломбир, вафельный стаканчик, рожок, расписание летнее!»
***
Холодное пиво в банке. Сияет как нестреляная гильза, в руке лежит лучше, чем женское бедро, гладкая жесть, живое колыхание внутри, томная испарина снаружи. Банку не сожмёшь, но она будто упругая, в ней еле слышно плещется, смеётся, упирается в стенки как мускул, упакованный в жесть.
Бесцеремонная пятерня в брюшине тревожно зашевелила пальцами, курва двенадцатиперстная. Подцепить неживым, словно приклеенным ногтем, приподнять – ошеломительное шипение, как вдох сквозь зубы, дать ему образумиться, отсмеяться, отпениться и – с единократным «курлы» - дать выйти последнему придыханию. В глазах - словно кошачья шерсть – не разглядеть толком его ласковое колыхание через полуовал жестяного окошечка.
Вот оно,несётся вниз по глотке, как казачья лава под салютом на османа, будто не по пищеводу, а по самому хребту с изнанки, сеет свет и процветание и ликование и неисчислимые щедроты и первый рвотный позыв.Теперь – борьба. Напряжение шеи, так чтобы под затылком проступила могучая выя, желвак вскидывается, топорща щетину, язык атлантом упирается в нёбо.
***
А теперь мороженое.
Вагон, как оказалось, был полупустой, почти все пассажиры сидели на затенённой стороне. У тамбура раскорячились областные, тоже пьют пиво, вальяжно катают матерок, поддерживают на лицах отчаянно осоловелое выражение. Единственная пассажирка солнечной стороны сидит через проход от них с подчёркнуто независимым видом, но слишком старается: колени плотно сведены, голени врозь, ступни держит вывернутыми внутрь, чуть ли не на рёбрах подошв – вот как обиделась. На плече сморщенная чёрная дерматиновая сумочка, издали похожая на гигантскую родинку или обугленного паразита. С соседнего ряда с ней время от времени пытаются помириться, но она даже не смотрит. Королевочка.
Скамьёй ближе расположилась пожилая чета дачников-помидороводов с внуком. Внук в матерчатой кепочке, щекастый весь. Даже плечики и те щекастенькие. Из-за спинки скамьи не видно, но, судя по приоткрытому рту, играет во что-то на мобильнике.
За спиной раздвинулись створки дверей, и в вагон вошла очередная торговка с клетчатым баулом. Рефлекторно обернувшись на голос, – вдруг пиво! – увидел у неё в руках веер и какие-то разноцветные упаковки. Отвернулся, сосредоточившись на том, как необъяснимо во рту ощущаются зубы (будто чужие), но пришлось выкрутиться обратно, когда за спиной прозвучало: «Продаётся спайдермен, спайдермена зовут капитан Джонсон, красавец, комсомолец, атлет и молодёжный активист» - надрывно вещала она, перекрикивая шум поезда и одновременно метая зелёные полупрозрачные фигурки в стекло окна. Спайдермены дрябло колыхались в полёте пока не влипали в замызганный пейзаж с еле слышным шляканием.Повисев на стекле секунды с полторы, они начинали медленно сползать вниз, принимая по пути какие-то почти эротические позы.
Вагон на эту демонстрацию товарных качеств никак не отреагировал. Торговка быстро собрала товар, подняла сумку и с какой-то бурлацкой тяжестью в походке пошла между рядами, мимоходом заглядывая в лица в поисках покупателей. С соседних сидений доносились обрывки разговоров:
«- А двадцать первое – это среда?
Молчание. Огромное, бугрящееся мыслью и подсчётами.
– Среда.
– Нет, в смысле августа.
- Может, ещё декабря?!
– Ну, улетаем мы в какой день?
– Четверг…
… Нет, ты представь себе, это как сказать кому-нибудь, особенно какому-нибудь Саше: «пилите, Шура, пилите, они золотые» и вдруг разом, в один присест полностью осознать всю пошлость сказанного. Понимаешь? Застрелиться ведь можно» - раздалось сзади.
Очень захотелось мимоходом оглянуться, но обострённая похмельем тактичность не позволила. Несколько фраз проскочило за шумом проезжающего по параллельным путям состава, потом сзади снова донеслось: «<…> твой Пастернак. Мне иногда этого твоего Пастернака́ за его евангельские нюни хочется по этим его мясным африканским губам наотмашь ударить».
Надо как-то встать и пойти в тамбур покурить. Невольно для пущей будничности почесал в затылке, как бы между делом. Получилось невыносимо громко и пальцы стали сальные. Ногой задел пустую банку под сиденьем, начал вставать, но не заметил, что электричка начала тормозить и пришлось опереться об оконное стекло. Пиво на пустой немощный желудок действовало как отсроченный нокаут в печень. Ладонь с омерзительным писком скользнула на несколько сантиметров, банка покатилась по проходу между рядами. Из-за инерции торможения до тамбура дойти удалось довольно быстро и даже не без изящества. Даже дверью не громыхнул и закрыл аккуратно, не побеспокоил публику. Электричка остановилась на Лобне, и с платформы повалило неожиданно много народу.
Истерзанного похмельем, смиренного, слабого, с нераскуренной сигаретой затолкали в самый угол тамбура, бесцеремонно въехали зубастым колесом велосипеда в коленку, протаранили сумкой с нестираным бельём, вихрастыми чёлками укропа, бутербродиками на дорожку, холодным морсиком в бутылочке и другими ароматами, и всё это не удостоив и взглядом. Вот прошла бабушка, в платочке, с брезентовым мешком на плечах, крупные ладони, рот плотно сжат и, видимо, не первый год - морщины со всего лица сбегаются к губам, глаза цвета пыльного халцедона. Настоящий человек. Не то что эти, в дачных застиранных блузочках с цветочками липочки и ямочками на локтях. «Эллочка не садись, там тамбур и курят! Давай лучше сюда!» Ну что ты, Тамара, здесь псина, у меня аллергия, как всё не запретят собак в поезде?» «Собак, нельзя, а сук можно?» - неожиданно нашлись со скамьи. Начался скандалец.
Только вошедшие областные мужики в полурасстёгнутых рубахах чинно здороваются за руку с другими областными, ехавшими в электричке до того. Машут пацанве, сидящей у противоположного тамбура. Не электричка, а передвижное село, музей падшей соборности.
Бабушка между тем уселась на жаркой стороне, рюкзак поставила в ноги и стала не мигая, даже не щурясь, смотреть на солнце. Эллочка, доскандалившая у соседних сидений, заквохтала что-то на тему «Вам разве не жарко, в вашем-то возрасте, на солнышке! Пересядьте или хоть газеткой прикройтесь!» Бабушка спокойно перевела на Эллочку взгляд и прищурилась. Что-то тихо ответила. Щас тебе. Так она и будет сидеть с газеткой на голове всю дорогу.
В тамбур ввалился глубоко и искренне пьяный ухарь. «Земеля, цыгаркой не угостишь?» Ухарь малорослый, но крепкий и с изрядно переломанным носом. «Слушай, блядство какое, траванулся я на Марке, только прочухал, блядь, где сам-то, и… на хуй… Дмитров не проехали вообще ещё, ебать?» Разговорчивый ты какой. На плече очень неумело набита тигриная морда. Так неумело, что даже не страшно и не воинственно, а как на выставке детского кружка по рисованию. Папы с мамой и собаки не хватает. Ухарь вглядывается, слегка поднимает пересечённую шрамом бровь – какое нежданное изящество! – понимает, что не по адресу.
***
Выкинули, задремавшего, на Яхроме. В дрёме сполз со скамьи и уткнулся мордой в чей-то подол; заверещали, кто-то даже взял за грудки и тряс с ругательствами, подошёл кондуктор и, не взирая на билетик, вышвырнул. Редкостная неудача.
Тяжёлый сонный хмель, накативший после второй банки, до сих пор не сошёл, волочится, как плащ на отставном легио
Powerful post-Soviet grandmothers walked around the platform - swaying measuredly on the go, picking up an elbow with sausage in freckles, they dragged wheeled trolley bags behind them in the direction of the head carriage. Their faces expressed staid aggression and gloomy love of life at the same time, their legs - milky from edema. Together, they looked like the remains of a regiment lost in a long retreat. When there was a minute or two before departure, the late grandmothers were hard to let down on the platform, carrying their colossal stable cereals with the grace of a weary weightlifter.
The hangover was monstrous - his face hardened. All body fluids seemed to be replaced with a mixture of death sweat with a thickener for tile glue. A chicken the size of a car tire hatched from beneath the scalp, the heart did not beat - it hung out, someone tentatively touched the stomach and from time to time crumpled eagerly. There was something unintended in the mouth - the human heart could not accommodate the scale of this disaster. The base of the palm, rested on an eyebrow, forcibly lifted the eyelid - in the defocused picture behind the thick glass, it seems, were regional, summer residents, fishing enthusiasts, powerful grandmothers and even grandmothers. There were very few of them, these withered women beyond the bounds of old age, with bird palms, a quiet, sandy speech, a narrow back and some vague shoes on their feet. It swam through my head: "Onuchi, supports, bast, tueses, sackcloth in moleedins, belted with reins." The train started off.
An elbow slid from the edge of a narrow metal window frame, his head collapsed in a limp nod and then rose. The body involuntarily took a normal bearing, preparing to withstand the effects of the shock, his eyes opened. In time - either police or police entered the car. Suddenly thought "Pollyutseyskie". Entered, passed, left. If the elbow had stood, they would have found it — in the pose of a man knocked to death by a trolleybus — one might say, lucky.
The forehead to the touch was a fluctuating temperature and a huge size. When looking at the palm of the hand, it became clear that the forehead, apparently, was the same, but the fingers were swollen so that the engraved “save and save” ring could not be removed even with soap. Somewhere around the thigh, a trembling arose, went up a curve along the back and sprinkled into the back of the head so that the left eye blinked. Looking back, it was impossible to believe that a ticket had been deliberately bought, the turnstile was passed on the first attempt, that the tenth ring of the alarm clock had heard the rumor. Gagarin did not fly into space - he was taken there for free. Ticket, apparently, did not buy.
With all possible care, lean your forehead against the cold glass. Very careful. Slowly, otherwise God forbid a tussock on the rails, the bang will also shake - the head will doubt the truncated cone like warm wax. Contact. Captain! Light shaking! - Nothing, but cool.
“Beer, juices, mineral water, ice cream, ice cream, waffle cup, horn, summer schedule!”
***
Cold beer in a can. It shines like an unshielded sleeve, it lies better in the hand than the female thigh, smooth tin, vibrating vibrations inside, languid perspiration outside. You won’t squeeze the jar, but it’s like elastic, it splashes barely audibly, laughs, rests against the walls like a muscle packed in tin.
An unceremonious pyatine in the peritoneum moved his fingers anxiously, a twelve-fingered curva. Pick up with an inanimate, as if glued with a fingernail, lift - a stunning hiss, like a breath through his teeth, give him reason, laugh, foam and - with a single "Kurla" - let go the last aspiration. In my eyes - like cat hair - I can’t really see his gentle waving through the half-door of the tin window.
Here it rushes down the throat, like a Cossack lava under a salute against the Ottoman, as if not from the esophagus, but from the ridge from the inside, sows light and prosperity and glee and innumerable bounties and the first emetic urge. Now - the struggle. The tension of the neck, so that a mighty howl appears under the back of the neck, the nodule rises, clutching the stubble, the tongue of the Atlant rests on the palate.
***
And now ice cream.
The car, as it turned out, was half empty, almost all passengers were sitting on the shaded side. At the vestibule, the provinces raged up, they also drink beer, imposingly ride the mother, they support a desperately dull expression on their faces. The only passenger on the sunny side sits across the aisle from them with an emphasized independent look, but tries too hard: her knees are tight, the legs are apart, her feet are turned inside out, almost on the edges of the soles - that's how offended. On the shoulder there is a wrinkled black dermatine handbag, from afar looking like a giant mole or a charred parasite. From the next row they try to make peace from time to time, but she doesn’t even look. Queen
An older couple of summer gardeners and tomato growers with a grandson was closer to the bench. Grandson in a cloth cap, cheeky whole. Even the shoulders and those are cheeky. From the back of the bench is not visible, but, judging by his open mouth, he is playing something on a mobile phone.
Behind the doors, the doors slid open and another trader with a checkered luggage entered the car. Reflexively turning to the voice, suddenly beer! -
The hangover was monstrous - his face hardened. All body fluids seemed to be replaced with a mixture of death sweat with a thickener for tile glue. A chicken the size of a car tire hatched from beneath the scalp, the heart did not beat - it hung out, someone tentatively touched the stomach and from time to time crumpled eagerly. There was something unintended in the mouth - the human heart could not accommodate the scale of this disaster. The base of the palm, rested on an eyebrow, forcibly lifted the eyelid - in the defocused picture behind the thick glass, it seems, were regional, summer residents, fishing enthusiasts, powerful grandmothers and even grandmothers. There were very few of them, these withered women beyond the bounds of old age, with bird palms, a quiet, sandy speech, a narrow back and some vague shoes on their feet. It swam through my head: "Onuchi, supports, bast, tueses, sackcloth in moleedins, belted with reins." The train started off.
An elbow slid from the edge of a narrow metal window frame, his head collapsed in a limp nod and then rose. The body involuntarily took a normal bearing, preparing to withstand the effects of the shock, his eyes opened. In time - either police or police entered the car. Suddenly thought "Pollyutseyskie". Entered, passed, left. If the elbow had stood, they would have found it — in the pose of a man knocked to death by a trolleybus — one might say, lucky.
The forehead to the touch was a fluctuating temperature and a huge size. When looking at the palm of the hand, it became clear that the forehead, apparently, was the same, but the fingers were swollen so that the engraved “save and save” ring could not be removed even with soap. Somewhere around the thigh, a trembling arose, went up a curve along the back and sprinkled into the back of the head so that the left eye blinked. Looking back, it was impossible to believe that a ticket had been deliberately bought, the turnstile was passed on the first attempt, that the tenth ring of the alarm clock had heard the rumor. Gagarin did not fly into space - he was taken there for free. Ticket, apparently, did not buy.
With all possible care, lean your forehead against the cold glass. Very careful. Slowly, otherwise God forbid a tussock on the rails, the bang will also shake - the head will doubt the truncated cone like warm wax. Contact. Captain! Light shaking! - Nothing, but cool.
“Beer, juices, mineral water, ice cream, ice cream, waffle cup, horn, summer schedule!”
***
Cold beer in a can. It shines like an unshielded sleeve, it lies better in the hand than the female thigh, smooth tin, vibrating vibrations inside, languid perspiration outside. You won’t squeeze the jar, but it’s like elastic, it splashes barely audibly, laughs, rests against the walls like a muscle packed in tin.
An unceremonious pyatine in the peritoneum moved his fingers anxiously, a twelve-fingered curva. Pick up with an inanimate, as if glued with a fingernail, lift - a stunning hiss, like a breath through his teeth, give him reason, laugh, foam and - with a single "Kurla" - let go the last aspiration. In my eyes - like cat hair - I can’t really see his gentle waving through the half-door of the tin window.
Here it rushes down the throat, like a Cossack lava under a salute against the Ottoman, as if not from the esophagus, but from the ridge from the inside, sows light and prosperity and glee and innumerable bounties and the first emetic urge. Now - the struggle. The tension of the neck, so that a mighty howl appears under the back of the neck, the nodule rises, clutching the stubble, the tongue of the Atlant rests on the palate.
***
And now ice cream.
The car, as it turned out, was half empty, almost all passengers were sitting on the shaded side. At the vestibule, the provinces raged up, they also drink beer, imposingly ride the mother, they support a desperately dull expression on their faces. The only passenger on the sunny side sits across the aisle from them with an emphasized independent look, but tries too hard: her knees are tight, the legs are apart, her feet are turned inside out, almost on the edges of the soles - that's how offended. On the shoulder there is a wrinkled black dermatine handbag, from afar looking like a giant mole or a charred parasite. From the next row they try to make peace from time to time, but she doesn’t even look. Queen
An older couple of summer gardeners and tomato growers with a grandson was closer to the bench. Grandson in a cloth cap, cheeky whole. Even the shoulders and those are cheeky. From the back of the bench is not visible, but, judging by his open mouth, he is playing something on a mobile phone.
Behind the doors, the doors slid open and another trader with a checkered luggage entered the car. Reflexively turning to the voice, suddenly beer! -
У записи 6 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Семён Шешенин
