Кочергин. Капитан (Островной романс).
История, которую я попытаюсь вам рассказать, наверно, могла происходить только на Васильевском острове Питера, являясь отголоском бывшего единства островных жителей и, я думаю, одной из последних историй такого рода.
Хочу вам напомнить, что в послевоенные годы в нашем городе по неизвестным мне причинам открылось небывало большое число питейных заведений — больших, малых, средних. Причем они совсем не пустовали, а, наоборот, были основательно посещаемы и даже в иные дни забивались гражданами до предела. Сейчас, глядя на это, как на прошлое, можно назвать их своего рода клубами, где встречались и проводили досуг, оставляя в них огромный заряд энергии, списанные государством и ненужные мирному времени солдаты — сержанты — офицеры армиипобедительницы. Объединяло этих людей одно — война, вернее, воспоминание о ней. И, как ни парадоксально, для большинства из них дни войны были самыми светлыми днями их жизни.
Многие бывшие слесари-водопроводчики, просто слесари, столяры, электрики и прочие ремесленных дел люди в войну, благодаря возникшим обстоятельствам, а также своей храбрости и сметке ставшие командирами взводов, рот и батальонов, подчинявшие себя в боях множество людей, на гражданке должны были снова вернуться к своим верстакам, но уже не смогли этого сделать и… спивались в шалманах и пивнухах, вспоминая штурмы Кенигсбергов, Берлинов и Праг.
Естественно, что среди всей этой комиссованной военной братии «на одного битого было два калеченных», как тогда говорили, то есть семьдесят — восемьдесят процентов инвалидов разных мастей. И если заглянуть под столешницу, то на десять голов, возвышавшихся над питейными столами-стойками, вы могли обнаружить семь-восемь пар ног, а то и менее.
Между этими бывшими военными человеками обитал и кормился своеобразным способом артиллерийский Капитан, пораженный в грудь и шею осколком снаряда. Пишу «Капитан» с большой буквы, так как никто никогда его по-иному не звал, и это звание стало его кличкой-именем.
Рассказывали про него целую романтическую легенду, что он после госпиталя вернулся в родную деревню под нашей Гатчиной и нашел ее целиком сожженной. Единственное живое существо, оставшееся от всей деревни и обнаруженное им на пепелище собственного дома, была маленькая черная курица китайской породы. С этой-то китайкой за пазухой он и оказался среди таких же списанных войною бездомников в питерском послевоенном развале. А к пятидесятым годам уже прижился на Васильевском острове и даже обрел в подвале разбитого бомбой Андреевского рынка свою собственную отгороженную конуру.
Пьянские соседи в шутку обучили способную черную как смоль курочку «актерскому ремеслу», и со временем Капитан стал не только кормиться этим учением, но со своей «актрисой» превратился в необходимость всех островных пивнух. Каждое утро он, в неизменной артиллерийской шинели с поднятым воротником, закрывавшим обезображенную войной шею, выходил из Андреевского подвала на работу. На вдавленной ранением груди под шинелью сидела его маленькая ручная курочка, которую, кстати, звали Черна.
Обычно их путь начинался с 1-й линии Васильевского острова ближе к Среднему проспекту, затем они сворачивали на Средний, доходили до 8-ой и 9-й линий и поворачивали налево к Большому. По Среднему проспекту от 1-й до 8-й линии было не менее десяти питейных заведений. В зависимости от времени года, погоды и обстоятельств, на Большом проспекте они со своим аттракционом оказывались уже к вечеру. А где-то после шести их можно было встретить в одной из семи пивнух, что находились на левой стороне Большого, если стоять лицом к заливу между рынком и 1-й линией Васильевского острова.
Представление везде и всегда начиналось просто и одинаково. Капитан подходил к стойке или столу шалмана, неторопливо доставал из-за пазухи свою черную кормилицу и ставил ее на столешницу. Она без каких-либо стеснений обходила всех присутствующих бражников, останавливалась поочередно у каждого, поворачивалась к нему в фас, наклоняла головку сначала направо, затем налево и громко цокала своим маленьким клювом: «ц-ц-ц-ц-ц», мигая на объект выпученным круглым глазом, сначала левым, потом правым. Каждому застольному инвалиду полагалось по четыре поворота и по четыре цоканья. Таким образом Черна, двигаясь с одной стороны стола на другую, обходила последовательно всех пьющих и всех дающих. Угощая ее, угощали, естественно, и хозяина — Капитана. Сам он ничего и никогда не просил. И не говорил.
Всего, чем можно было говорить, он лишился в войну.
Закончив представление, Черна устраивалась на левом плече артиллериста и, если он задерживался дольше обычного в этой пивнухе, прятала клюв под крыло и засыпала заслуженным образом. Когда ее хозяин начинал сильно кашлять, она, расхаживая по столу, стучала клювом по стакану или пивной кружке, что означало, по местной символике, необходимость дополнительного угощения Капитана чем-либо питейным для согрева его простреленной груди.
Вскоре в союзе с китайкой наш Капитан сделался достопримечательностью, затем — гордостью, а со временем — своеобразной совестью всей покалеченной войною пьющей василеостровской братии, а Черна — равноправным членом островного товарищества. Надо сказать, что в присутствии Капитана посетители пивных вели себя более пристойно и, если без него горячо спорили и даже бились из-за неточных подробностей какого-либо штурма, то, стоило только появиться его тощей костлявой фигуре в проеме двери шалмана и отстегнуть верхний крючок шинели, все благочинно замолкали и дисциплинировались.
С годами кашель его стал усиливаться, а в начале пятидесятых он уже не мог продержаться на ногах весь аттракцион: для него ставили стул или табурет. Главнокомандующего Генералиссимуса он пережил всего на два месяца. Умер он от туберкулеза в своем подвале в последних числах апреля 1953 года в неожиданно свалившемся на город весеннем тепле. Похороны же его состоялись первыми числами мая, когда на островном Большом проспекте проклюнулись и чирикнули зеленью старые тополя.
Начались они на самой узкой улице острова, да и всего города, — всего семь шагов шириной — в ту пору Соловьевском переулке, ныне улице Репина, протянувшейся почти через весь Васильевский остров — от Румянцевского садика на Университетской набережной, пересекая Большой проспект, до Среднего в его начале.
Было совсем рано, рано, как на войне. Окрашенные серебрянкой «тюльпаны»-громкоговорители на стенах домов еще не включили свою утреннюю бодрость, как со всей концов острова, со всех его линий и проспектов потянулось и заковыляло в эту уличную щель списанное инвалидное воинство на обряд прощания со знаменитым Капитаном. Вскоре вся часть улочки между Румянцевским садом и Большим проспектом была заполнена абсолютно трезвыми, чрезвычайно серьезными, вымытыми, выстиранными, отутюженными, бритыми, запряженными в ременную упряжь, кому как положено, при всех орденах, медалях и инвалидных колодках военными людьми без погон.
Среди них можно было увидеть все виды человеческого калеченья, которые подарила народу последняя отечественная. Здесь были «обрубки» — полные, половинные и комбинированные; «костыли» всех видов — правые, левые, полуторные; «тачки» — совсем безногие, с зашитыми кожей задницами; «печенные» в танках и самолетах — с запекшимися лицами, руками; просто обожженные, простреленные навылет и с остатком — «сувениром» — в голову, грудь, живот, раненные осколками во все возможные места; контуженные разных видов — с дергающимися головами, руками, подскакивающие вдруг и взвизгивающие. Был даже один длинный по прозвищу «Гвоздь», периодически бивший себя по голове, — словом, «каждой твари по паре».
Над этим печальным жанром возвышался и придавал всему событию некую историческую торжественность Румянцевский обелиск, торчавший точно по центру уличного коридора между порталами довольно высоких к ширине улицы домов, выходивших фасадами на невскую часть острова. Памятник был поставлен в далеком XVIII веке в честь победы русской армии над турками и татарами в сражении у Рябой могилы во главе с генерал-фельдмаршалом Петром Александровичем Румянцевым. В ту пору еще черный одноглавый орел, венчавший обелиск и гордо смотревший налево вверх на истоки чудской Невы, у собравшихся внизу на брусчатке этой почти никому не известной питерской улочки, вызывал совсем другие чувства и ассоциации, напоминая ненавистный немецкий символ.
Почти у выезда с улицы Репина на Большой проспект у бедного двухэтажного домика с окнами только на втором этаже и единственной небольшой дверью, прикрывавшей сильно крутую деревянную лестницу, ведущую сразу наверх, стоял самый лучший, какой нашелся на острове, катафалк. Крашенный любимой народом серебряной краской с белыми и черными окантовками, с четырьмя колонками-обелисками, окружавшими лафет и по форме напоминавшими Румянцевский. Запряженные в катафалк две белой масти лошади в черной упряжи, с черными султанами на головах, жевали сено из подвешенных к оглоблям мешков.
На втором этаже этого домишки в обиталище служителей Смоленского кладбища, таких же уволенных в запас по ранениям и за ненадобностью, заканчивался обряд омовения и положения во гроб Капитана. Несмотря на то что никто не знал, крещеный он или не крещеный, ритуал на всякий случай был исполнен по всем православным правилам, только без батюшки. Для этого бражники пригласили от Николы Морского, что на другой стороне Невы, известную в то время в Питере по этим вопросам бывшую монашку, а ныне нищенствующую Мыторку Коломенскую. Она при свечах омыла и отпела нашего героя, выпив при этом две бутылки церковного вина — кагора.
Гроб с убранным в свою артиллерийскую шинель Капитаном спустили по лестнице, передавая из рук в руки на ожидавшую внизу улицу. Там деловито установили его на лафете между колоннами-обелисками и стали строиться по четыре в ряд. Ровно в восемь по приказу усатого «обрубка»-танкиста, похожего одновременно на всех усатых вождей, колонна тронулась и стала выходить с этой узкой, «птичьей» улицы имени художника Репина на Большой проспект в сторо
История, которую я попытаюсь вам рассказать, наверно, могла происходить только на Васильевском острове Питера, являясь отголоском бывшего единства островных жителей и, я думаю, одной из последних историй такого рода.
Хочу вам напомнить, что в послевоенные годы в нашем городе по неизвестным мне причинам открылось небывало большое число питейных заведений — больших, малых, средних. Причем они совсем не пустовали, а, наоборот, были основательно посещаемы и даже в иные дни забивались гражданами до предела. Сейчас, глядя на это, как на прошлое, можно назвать их своего рода клубами, где встречались и проводили досуг, оставляя в них огромный заряд энергии, списанные государством и ненужные мирному времени солдаты — сержанты — офицеры армиипобедительницы. Объединяло этих людей одно — война, вернее, воспоминание о ней. И, как ни парадоксально, для большинства из них дни войны были самыми светлыми днями их жизни.
Многие бывшие слесари-водопроводчики, просто слесари, столяры, электрики и прочие ремесленных дел люди в войну, благодаря возникшим обстоятельствам, а также своей храбрости и сметке ставшие командирами взводов, рот и батальонов, подчинявшие себя в боях множество людей, на гражданке должны были снова вернуться к своим верстакам, но уже не смогли этого сделать и… спивались в шалманах и пивнухах, вспоминая штурмы Кенигсбергов, Берлинов и Праг.
Естественно, что среди всей этой комиссованной военной братии «на одного битого было два калеченных», как тогда говорили, то есть семьдесят — восемьдесят процентов инвалидов разных мастей. И если заглянуть под столешницу, то на десять голов, возвышавшихся над питейными столами-стойками, вы могли обнаружить семь-восемь пар ног, а то и менее.
Между этими бывшими военными человеками обитал и кормился своеобразным способом артиллерийский Капитан, пораженный в грудь и шею осколком снаряда. Пишу «Капитан» с большой буквы, так как никто никогда его по-иному не звал, и это звание стало его кличкой-именем.
Рассказывали про него целую романтическую легенду, что он после госпиталя вернулся в родную деревню под нашей Гатчиной и нашел ее целиком сожженной. Единственное живое существо, оставшееся от всей деревни и обнаруженное им на пепелище собственного дома, была маленькая черная курица китайской породы. С этой-то китайкой за пазухой он и оказался среди таких же списанных войною бездомников в питерском послевоенном развале. А к пятидесятым годам уже прижился на Васильевском острове и даже обрел в подвале разбитого бомбой Андреевского рынка свою собственную отгороженную конуру.
Пьянские соседи в шутку обучили способную черную как смоль курочку «актерскому ремеслу», и со временем Капитан стал не только кормиться этим учением, но со своей «актрисой» превратился в необходимость всех островных пивнух. Каждое утро он, в неизменной артиллерийской шинели с поднятым воротником, закрывавшим обезображенную войной шею, выходил из Андреевского подвала на работу. На вдавленной ранением груди под шинелью сидела его маленькая ручная курочка, которую, кстати, звали Черна.
Обычно их путь начинался с 1-й линии Васильевского острова ближе к Среднему проспекту, затем они сворачивали на Средний, доходили до 8-ой и 9-й линий и поворачивали налево к Большому. По Среднему проспекту от 1-й до 8-й линии было не менее десяти питейных заведений. В зависимости от времени года, погоды и обстоятельств, на Большом проспекте они со своим аттракционом оказывались уже к вечеру. А где-то после шести их можно было встретить в одной из семи пивнух, что находились на левой стороне Большого, если стоять лицом к заливу между рынком и 1-й линией Васильевского острова.
Представление везде и всегда начиналось просто и одинаково. Капитан подходил к стойке или столу шалмана, неторопливо доставал из-за пазухи свою черную кормилицу и ставил ее на столешницу. Она без каких-либо стеснений обходила всех присутствующих бражников, останавливалась поочередно у каждого, поворачивалась к нему в фас, наклоняла головку сначала направо, затем налево и громко цокала своим маленьким клювом: «ц-ц-ц-ц-ц», мигая на объект выпученным круглым глазом, сначала левым, потом правым. Каждому застольному инвалиду полагалось по четыре поворота и по четыре цоканья. Таким образом Черна, двигаясь с одной стороны стола на другую, обходила последовательно всех пьющих и всех дающих. Угощая ее, угощали, естественно, и хозяина — Капитана. Сам он ничего и никогда не просил. И не говорил.
Всего, чем можно было говорить, он лишился в войну.
Закончив представление, Черна устраивалась на левом плече артиллериста и, если он задерживался дольше обычного в этой пивнухе, прятала клюв под крыло и засыпала заслуженным образом. Когда ее хозяин начинал сильно кашлять, она, расхаживая по столу, стучала клювом по стакану или пивной кружке, что означало, по местной символике, необходимость дополнительного угощения Капитана чем-либо питейным для согрева его простреленной груди.
Вскоре в союзе с китайкой наш Капитан сделался достопримечательностью, затем — гордостью, а со временем — своеобразной совестью всей покалеченной войною пьющей василеостровской братии, а Черна — равноправным членом островного товарищества. Надо сказать, что в присутствии Капитана посетители пивных вели себя более пристойно и, если без него горячо спорили и даже бились из-за неточных подробностей какого-либо штурма, то, стоило только появиться его тощей костлявой фигуре в проеме двери шалмана и отстегнуть верхний крючок шинели, все благочинно замолкали и дисциплинировались.
С годами кашель его стал усиливаться, а в начале пятидесятых он уже не мог продержаться на ногах весь аттракцион: для него ставили стул или табурет. Главнокомандующего Генералиссимуса он пережил всего на два месяца. Умер он от туберкулеза в своем подвале в последних числах апреля 1953 года в неожиданно свалившемся на город весеннем тепле. Похороны же его состоялись первыми числами мая, когда на островном Большом проспекте проклюнулись и чирикнули зеленью старые тополя.
Начались они на самой узкой улице острова, да и всего города, — всего семь шагов шириной — в ту пору Соловьевском переулке, ныне улице Репина, протянувшейся почти через весь Васильевский остров — от Румянцевского садика на Университетской набережной, пересекая Большой проспект, до Среднего в его начале.
Было совсем рано, рано, как на войне. Окрашенные серебрянкой «тюльпаны»-громкоговорители на стенах домов еще не включили свою утреннюю бодрость, как со всей концов острова, со всех его линий и проспектов потянулось и заковыляло в эту уличную щель списанное инвалидное воинство на обряд прощания со знаменитым Капитаном. Вскоре вся часть улочки между Румянцевским садом и Большим проспектом была заполнена абсолютно трезвыми, чрезвычайно серьезными, вымытыми, выстиранными, отутюженными, бритыми, запряженными в ременную упряжь, кому как положено, при всех орденах, медалях и инвалидных колодках военными людьми без погон.
Среди них можно было увидеть все виды человеческого калеченья, которые подарила народу последняя отечественная. Здесь были «обрубки» — полные, половинные и комбинированные; «костыли» всех видов — правые, левые, полуторные; «тачки» — совсем безногие, с зашитыми кожей задницами; «печенные» в танках и самолетах — с запекшимися лицами, руками; просто обожженные, простреленные навылет и с остатком — «сувениром» — в голову, грудь, живот, раненные осколками во все возможные места; контуженные разных видов — с дергающимися головами, руками, подскакивающие вдруг и взвизгивающие. Был даже один длинный по прозвищу «Гвоздь», периодически бивший себя по голове, — словом, «каждой твари по паре».
Над этим печальным жанром возвышался и придавал всему событию некую историческую торжественность Румянцевский обелиск, торчавший точно по центру уличного коридора между порталами довольно высоких к ширине улицы домов, выходивших фасадами на невскую часть острова. Памятник был поставлен в далеком XVIII веке в честь победы русской армии над турками и татарами в сражении у Рябой могилы во главе с генерал-фельдмаршалом Петром Александровичем Румянцевым. В ту пору еще черный одноглавый орел, венчавший обелиск и гордо смотревший налево вверх на истоки чудской Невы, у собравшихся внизу на брусчатке этой почти никому не известной питерской улочки, вызывал совсем другие чувства и ассоциации, напоминая ненавистный немецкий символ.
Почти у выезда с улицы Репина на Большой проспект у бедного двухэтажного домика с окнами только на втором этаже и единственной небольшой дверью, прикрывавшей сильно крутую деревянную лестницу, ведущую сразу наверх, стоял самый лучший, какой нашелся на острове, катафалк. Крашенный любимой народом серебряной краской с белыми и черными окантовками, с четырьмя колонками-обелисками, окружавшими лафет и по форме напоминавшими Румянцевский. Запряженные в катафалк две белой масти лошади в черной упряжи, с черными султанами на головах, жевали сено из подвешенных к оглоблям мешков.
На втором этаже этого домишки в обиталище служителей Смоленского кладбища, таких же уволенных в запас по ранениям и за ненадобностью, заканчивался обряд омовения и положения во гроб Капитана. Несмотря на то что никто не знал, крещеный он или не крещеный, ритуал на всякий случай был исполнен по всем православным правилам, только без батюшки. Для этого бражники пригласили от Николы Морского, что на другой стороне Невы, известную в то время в Питере по этим вопросам бывшую монашку, а ныне нищенствующую Мыторку Коломенскую. Она при свечах омыла и отпела нашего героя, выпив при этом две бутылки церковного вина — кагора.
Гроб с убранным в свою артиллерийскую шинель Капитаном спустили по лестнице, передавая из рук в руки на ожидавшую внизу улицу. Там деловито установили его на лафете между колоннами-обелисками и стали строиться по четыре в ряд. Ровно в восемь по приказу усатого «обрубка»-танкиста, похожего одновременно на всех усатых вождей, колонна тронулась и стала выходить с этой узкой, «птичьей» улицы имени художника Репина на Большой проспект в сторо
Kochergin. Captain (Island Romance).
The story that I will try to tell you, probably, could only happen on the Vasilievsky island of St. Petersburg, being an echo of the former unity of the island inhabitants and, I think, one of the last stories of this kind.
I want to remind you that in the post-war years in our city, for reasons unknown to me, an unprecedentedly large number of drinking establishments were opened - large, small, medium. Moreover, they were not empty at all, but, on the contrary, were thoroughly visited and, even on other days, were filled up to the limit by citizens. Now, looking at this as the past, we can call them a kind of clubs where they met and spent leisure time, leaving them with a huge charge of energy, written off by the state and unnecessary peacetime soldiers - sergeants - army winning officers. One thing united these people - the war, or rather, the memory of it. And, paradoxically, for most of them, the days of war were the brightest days of their lives.
Many former plumbers, locksmiths, joiners, electricians, and other handicrafts people during the war, due to circumstances that arose, as well as their courage and budget, became commanders of platoons, companies and battalions, subordinating themselves to the battles of a lot of people, in civilian life were again to return to their workbenches, but they couldn’t do it anymore and ... drank themselves up in tents and pothouses, recalling the assaults of the Konigsbergs, Berlines and Prague.
Naturally, among all this commissioned military fraternity, “there were two mutilated for one beaten,” as they said then, that is, seventy to eighty percent of people with disabilities of various stripes. And if you look under the countertop, then on ten heads, towering above the drinking tables-racks, you could find seven to eight pairs of legs, or even less.
Between these former military men, an artillery Captain lived and fed in a peculiar way, struck in the chest and neck with a fragment of a shell. I am writing “Captain” with a capital letter, since no one ever called him in any other way, and this title became his nickname-name.
They told about him a whole romantic legend that after the hospital he returned to his native village near our Gatchina and found it completely burned. The only living creature left from the entire village and discovered by him in the ashes of his own house was a small black chicken of Chinese breed. With this Chinese woman in his bosom, he was among the same homeless people written off by the war in the St. Petersburg post-war collapse. And by the fifties he had already taken root on Vasilievsky Island and even found his own fenced-off kennel in the basement of the bombed Andreevsky Market in the basement.
The drunken neighbors jokingly taught the pitch-black capable "acting craft", and over time, the Captain not only began to feed on this teaching, but with his "actress" turned into the need for all the island pubs. Every morning he, in an unchanged artillery overcoat with a raised collar, covering his neck disfigured by war, left the Andreevsky basement to work. On the chest of the wound pressed under the overcoat sat his little hand-made chicken, which, by the way, was called Chern.
Usually their path began from the 1st line of Vasilievsky Island closer to Sredny Prospect, then they turned onto Sredny, reached the 8th and 9th lines and turned left to Bolshoi. On Sredny Prospect from the 1st to the 8th line there were at least ten drinking establishments. Depending on the time of year, weather and circumstances, on Bolshoy Prospect, they with their attraction were already in the evening. And somewhere after six they could be found in one of the seven pubs that were on the left side of the Bolshoi, if you stood facing the bay between the market and the 1st line of Vasilyevsky Island.
The performance everywhere and always began simply and equally. The captain approached the rack or table of the shalman, leisurely took his black nurse from behind his bosom and put it on the countertop. She without any hesitation walked around all the hawkers present, stopped at each one, turned to face him, first tilted her head to the right, then left and loudly clatter her small beak: “z-z-z-z-z”, blinking at the object is a bulging round eye, first left, then right. Each banquet disabled was supposed to have four turns and four socles. Thus, Cerna, moving from one side of the table to the other, bypassed sequentially all drinkers and all givers. By treating her, they naturally treated the master - the Captain. He himself never asked for anything. And did not say.
All that could be said, he lost in the war.
After completing the performance, Cerna settled on the gunner’s left shoulder and, if he stayed longer than usual in this brewery, hid her beak under the wing and fell asleep in a deserved way. When her master started coughing violently, she, pacing the table, tapped her beak on a glass or a beer mug, which, according to local symbols, required the Captain to be treated with something extra to warm his shot chest.
Soon, in alliance with the Chinese, our Captain became comfortable
The story that I will try to tell you, probably, could only happen on the Vasilievsky island of St. Petersburg, being an echo of the former unity of the island inhabitants and, I think, one of the last stories of this kind.
I want to remind you that in the post-war years in our city, for reasons unknown to me, an unprecedentedly large number of drinking establishments were opened - large, small, medium. Moreover, they were not empty at all, but, on the contrary, were thoroughly visited and, even on other days, were filled up to the limit by citizens. Now, looking at this as the past, we can call them a kind of clubs where they met and spent leisure time, leaving them with a huge charge of energy, written off by the state and unnecessary peacetime soldiers - sergeants - army winning officers. One thing united these people - the war, or rather, the memory of it. And, paradoxically, for most of them, the days of war were the brightest days of their lives.
Many former plumbers, locksmiths, joiners, electricians, and other handicrafts people during the war, due to circumstances that arose, as well as their courage and budget, became commanders of platoons, companies and battalions, subordinating themselves to the battles of a lot of people, in civilian life were again to return to their workbenches, but they couldn’t do it anymore and ... drank themselves up in tents and pothouses, recalling the assaults of the Konigsbergs, Berlines and Prague.
Naturally, among all this commissioned military fraternity, “there were two mutilated for one beaten,” as they said then, that is, seventy to eighty percent of people with disabilities of various stripes. And if you look under the countertop, then on ten heads, towering above the drinking tables-racks, you could find seven to eight pairs of legs, or even less.
Between these former military men, an artillery Captain lived and fed in a peculiar way, struck in the chest and neck with a fragment of a shell. I am writing “Captain” with a capital letter, since no one ever called him in any other way, and this title became his nickname-name.
They told about him a whole romantic legend that after the hospital he returned to his native village near our Gatchina and found it completely burned. The only living creature left from the entire village and discovered by him in the ashes of his own house was a small black chicken of Chinese breed. With this Chinese woman in his bosom, he was among the same homeless people written off by the war in the St. Petersburg post-war collapse. And by the fifties he had already taken root on Vasilievsky Island and even found his own fenced-off kennel in the basement of the bombed Andreevsky Market in the basement.
The drunken neighbors jokingly taught the pitch-black capable "acting craft", and over time, the Captain not only began to feed on this teaching, but with his "actress" turned into the need for all the island pubs. Every morning he, in an unchanged artillery overcoat with a raised collar, covering his neck disfigured by war, left the Andreevsky basement to work. On the chest of the wound pressed under the overcoat sat his little hand-made chicken, which, by the way, was called Chern.
Usually their path began from the 1st line of Vasilievsky Island closer to Sredny Prospect, then they turned onto Sredny, reached the 8th and 9th lines and turned left to Bolshoi. On Sredny Prospect from the 1st to the 8th line there were at least ten drinking establishments. Depending on the time of year, weather and circumstances, on Bolshoy Prospect, they with their attraction were already in the evening. And somewhere after six they could be found in one of the seven pubs that were on the left side of the Bolshoi, if you stood facing the bay between the market and the 1st line of Vasilyevsky Island.
The performance everywhere and always began simply and equally. The captain approached the rack or table of the shalman, leisurely took his black nurse from behind his bosom and put it on the countertop. She without any hesitation walked around all the hawkers present, stopped at each one, turned to face him, first tilted her head to the right, then left and loudly clatter her small beak: “z-z-z-z-z”, blinking at the object is a bulging round eye, first left, then right. Each banquet disabled was supposed to have four turns and four socles. Thus, Cerna, moving from one side of the table to the other, bypassed sequentially all drinkers and all givers. By treating her, they naturally treated the master - the Captain. He himself never asked for anything. And did not say.
All that could be said, he lost in the war.
After completing the performance, Cerna settled on the gunner’s left shoulder and, if he stayed longer than usual in this brewery, hid her beak under the wing and fell asleep in a deserved way. When her master started coughing violently, she, pacing the table, tapped her beak on a glass or a beer mug, which, according to local symbols, required the Captain to be treated with something extra to warm his shot chest.
Soon, in alliance with the Chinese, our Captain became comfortable
У записи 5 лайков,
2 репостов.
2 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Евгения Акопова
