Перечитываю "Доктора Живаго". Можно перечитывать абзацы раз за разом и не надоест! Такой красивый слог, столько тонкостей подмечено, трещинок и красок! Вот кусочек
"
Десять лет тому назад, когда хоронили маму, Юра был совсем еще маленький. Он до сих пор помнил, как он безутешно плакал, пораженный горем и ужасом. Тогда главное было не в нем. Тогда он едва ли даже соображал, что есть какой-то он, Юра, имеющийся в отдельности и представляющий интерес или цену.
Тогда главное было в том, что стояло кругом, в наружном.
Внешний мир обступал Юру со всех сторон, осязательный, непроходимый и бесспорный, как лес, и оттого-то был Юра так потрясен маминой смертью, что он с ней заблудился в этом лесу и вдруг остался в нем один, без нее. Этот лес составляли все вещи на свете — облака, городские вывески, и шары на пожарных каланчах, и скакавшие верхом перед каретой с божьей Матерью служки с наушниками вместо шапок на обнаженных в присутствии святыни головах. Этот лес составляли витрины магазинов в пассажах и недосягаемо высокое ночное небо со звездами, боженькой и святыми.
Это недоступно высокое небо наклонялось низко-низко к ним в детскую макушкой в нянюшкин подол, когда няня рассказывала что-нибудь божественное, и становилось близким и ручным, как верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и обирают орехи. Оно как бы окуналось у них в детской в таз с позолотой и, искупавшись в огне и золоте, превращалось в заутреню или обедню в маленькой переулочной церквушке, куда няня его водила. Там звезды небесные становились лампадками, боженька — батюшкой и все размещались на должности более или менее по способностям. Но главное был действительный мир взрослых и город, который подобно лесу, темнел кругом. Тогда всей своей полузвериной верой Юра верил в Бога этого леса, как в лесничего.
Совсем другое дело было теперь. Все эти двенадцать лет школы, средней и высшей, Юра занимался древностью и законом Божьим, преданиями и поэтами, науками о прошлом и о природе, как семейною хроникой родного дома, как своею родословною.
Сейчас он ничего не боялся, ни жизни ни смерти, все на свете, все вещи были словами его словаря. Он чувствовал себя стоящим на равной ноге со вселенною и совсем по-другому выстаивал панихиды по Анне Ивановне, чем в былое время по своей маме.
Тогда он забывался от боли, робел и молился. А теперь он слушал заупокойную службу как сообщение, непосредственно к нему обращенное и прямо его касающееся. Он вслушивался в эти слова и требовал от них смысла, понятно выраженного, как это требуется от всякого дела, и ничего общего с набожностью не было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам земли и неба, которым он поклонялся как своим великим предшественникам.
"
"
Десять лет тому назад, когда хоронили маму, Юра был совсем еще маленький. Он до сих пор помнил, как он безутешно плакал, пораженный горем и ужасом. Тогда главное было не в нем. Тогда он едва ли даже соображал, что есть какой-то он, Юра, имеющийся в отдельности и представляющий интерес или цену.
Тогда главное было в том, что стояло кругом, в наружном.
Внешний мир обступал Юру со всех сторон, осязательный, непроходимый и бесспорный, как лес, и оттого-то был Юра так потрясен маминой смертью, что он с ней заблудился в этом лесу и вдруг остался в нем один, без нее. Этот лес составляли все вещи на свете — облака, городские вывески, и шары на пожарных каланчах, и скакавшие верхом перед каретой с божьей Матерью служки с наушниками вместо шапок на обнаженных в присутствии святыни головах. Этот лес составляли витрины магазинов в пассажах и недосягаемо высокое ночное небо со звездами, боженькой и святыми.
Это недоступно высокое небо наклонялось низко-низко к ним в детскую макушкой в нянюшкин подол, когда няня рассказывала что-нибудь божественное, и становилось близким и ручным, как верхушки орешника, когда его ветки нагибают в оврагах и обирают орехи. Оно как бы окуналось у них в детской в таз с позолотой и, искупавшись в огне и золоте, превращалось в заутреню или обедню в маленькой переулочной церквушке, куда няня его водила. Там звезды небесные становились лампадками, боженька — батюшкой и все размещались на должности более или менее по способностям. Но главное был действительный мир взрослых и город, который подобно лесу, темнел кругом. Тогда всей своей полузвериной верой Юра верил в Бога этого леса, как в лесничего.
Совсем другое дело было теперь. Все эти двенадцать лет школы, средней и высшей, Юра занимался древностью и законом Божьим, преданиями и поэтами, науками о прошлом и о природе, как семейною хроникой родного дома, как своею родословною.
Сейчас он ничего не боялся, ни жизни ни смерти, все на свете, все вещи были словами его словаря. Он чувствовал себя стоящим на равной ноге со вселенною и совсем по-другому выстаивал панихиды по Анне Ивановне, чем в былое время по своей маме.
Тогда он забывался от боли, робел и молился. А теперь он слушал заупокойную службу как сообщение, непосредственно к нему обращенное и прямо его касающееся. Он вслушивался в эти слова и требовал от них смысла, понятно выраженного, как это требуется от всякого дела, и ничего общего с набожностью не было в его чувстве преемственности по отношению к высшим силам земли и неба, которым он поклонялся как своим великим предшественникам.
"
Rereading "Doctor Zhivago." You can reread paragraphs over and over again and not get bored! Such a beautiful syllable, so many subtleties noticed, cracks and paints! Here is a piece
"
Ten years ago, when mother was buried, Yura was still very young. He still remembered how he wept inconsolably, overwhelmed by grief and horror. Then the main thing was not in it. Then he hardly even realized that there was some kind of him, Yura, individually and of interest or price.
Then the main thing was that stood around, in the outside.
The outer world surrounded Yura from all sides, tactile, impassable and indisputable, like a forest, and therefore Yura was so shocked by his mother's death that he lost her way in this forest and suddenly he was left alone in it, without her. This forest was made up of all things in the world - clouds, city signs, and balls on fire-fighting cabinets, and a servant with horses instead of caps on heads bared in the presence of a shrine, riding on a horse in front of the carriage with the Divine Mother. This forest was made up of shop windows in the arcades and an unattainable high night sky with stars, god and saints.
This inaccessible high sky leaned low-low to them in the nursery with the crown in the nurse’s hem, when the nurse told something divine, and became close and tame, like the tops of the hazel when its branches bend in the ravines and grab the nuts. It was as if they had dipped in a nursery in a nursery with gold in their nursery, and after taking a dip in fire and gold, they turned into matins or mass in a small alley church where the nanny drove him. There, the stars of the sky became the icon lamps, the god, the father, and all were placed on the posts more or less according to their abilities. But the main thing was the real world of adults and the city, which, like a forest, was dark around. Then, with his half-faith belief, Yura believed in the God of this forest, as in a forester.
It was quite another thing now. All these twelve years of school, middle and high, Yura studied the antiquity and the law of God, traditions and poets, the sciences of the past and of nature, as a family chronicle of his native home, as his family tree.
Now he was afraid of nothing, neither life nor death, everything in the world, all things were the words of his vocabulary. He felt himself standing on an equal footing with the universe and in a completely different way stood the dirge for Anna Ivanovna than in the past time for his mother.
Then he forgot from pain, he was timid and prayed. And now he was listening to the memorial service as a message addressed directly to him and directly related to him. He listened to these words and demanded meaning from them, clearly expressed, as is required of any business, and nothing in common with piety was in his sense of continuity in relation to the higher forces of earth and sky, which he worshiped as his great predecessors.
"
"
Ten years ago, when mother was buried, Yura was still very young. He still remembered how he wept inconsolably, overwhelmed by grief and horror. Then the main thing was not in it. Then he hardly even realized that there was some kind of him, Yura, individually and of interest or price.
Then the main thing was that stood around, in the outside.
The outer world surrounded Yura from all sides, tactile, impassable and indisputable, like a forest, and therefore Yura was so shocked by his mother's death that he lost her way in this forest and suddenly he was left alone in it, without her. This forest was made up of all things in the world - clouds, city signs, and balls on fire-fighting cabinets, and a servant with horses instead of caps on heads bared in the presence of a shrine, riding on a horse in front of the carriage with the Divine Mother. This forest was made up of shop windows in the arcades and an unattainable high night sky with stars, god and saints.
This inaccessible high sky leaned low-low to them in the nursery with the crown in the nurse’s hem, when the nurse told something divine, and became close and tame, like the tops of the hazel when its branches bend in the ravines and grab the nuts. It was as if they had dipped in a nursery in a nursery with gold in their nursery, and after taking a dip in fire and gold, they turned into matins or mass in a small alley church where the nanny drove him. There, the stars of the sky became the icon lamps, the god, the father, and all were placed on the posts more or less according to their abilities. But the main thing was the real world of adults and the city, which, like a forest, was dark around. Then, with his half-faith belief, Yura believed in the God of this forest, as in a forester.
It was quite another thing now. All these twelve years of school, middle and high, Yura studied the antiquity and the law of God, traditions and poets, the sciences of the past and of nature, as a family chronicle of his native home, as his family tree.
Now he was afraid of nothing, neither life nor death, everything in the world, all things were the words of his vocabulary. He felt himself standing on an equal footing with the universe and in a completely different way stood the dirge for Anna Ivanovna than in the past time for his mother.
Then he forgot from pain, he was timid and prayed. And now he was listening to the memorial service as a message addressed directly to him and directly related to him. He listened to these words and demanded meaning from them, clearly expressed, as is required of any business, and nothing in common with piety was in his sense of continuity in relation to the higher forces of earth and sky, which he worshiped as his great predecessors.
"
У записи 11 лайков,
0 репостов,
290 просмотров.
0 репостов,
290 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Александра Сомова
