Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел... (1987)
Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел
утки, рябчика, вальдшнепа. "Ах, как ты постарел"
скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку,
но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку.
И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк.
Но и помимо этого мир вокруг
меняется так стремительно, точно он стал колоться
дурью, приобретенной у смуглого инородца.
Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица,
меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца,
но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,
лишенной конца, начала, рамы и середины.
Не говоря — музея, не говоря — гвоздя.
И поезд вдали по равнине бежит, свистя,
хотя, вглядевшись как следует, ты не заметишь дыма.
Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо.
Это относится к осени, к времени вообще,
когда кончаешь курить и когда еще
деревья кажутся рельсами, сбросившими колеса,
и опушки ржавеют, как узловые леса.
И в горле уже не комок, но стопроцентный ёж —
ибо в открытом море больше не узнаешь
силуэт парохода, и профиль аэроплана,
растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно.
Так прибавляют в скорости. Подруга была права.
Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова,
очертания облака, голубя в верхотуре,
плоскую воду, что-то в архитектуре,
но — никого в лицо. Так некоторые порой
ездят еще за границу, но, лишены второй
жизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха,
и, не успев улечься от прощального взмаха,
платочек трепещет в воздухе. Другие, кому уже
выпало что-то любить больше, чем жизнь, в душе
зная, что старость — это и есть вторая
жизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая,
уставившись в некую точку и не чужды утех
истории. Потому что чем больше тех
точек, тем больше крапинок на проигравших в прятки
яйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.
[Иосиф Бродский]
Кончится лето. Начнется сентябрь. Разрешат отстрел
утки, рябчика, вальдшнепа. "Ах, как ты постарел"
скажет тебе одна, и ты задерешь двустволку,
но чтоб глубже вздохнуть, а не спугнуть перепелку.
И легкое чутко дернется: с лотков продают урюк.
Но и помимо этого мир вокруг
меняется так стремительно, точно он стал колоться
дурью, приобретенной у смуглого инородца.
Дело, конечно, не в осени. И не в чертах лица,
меняющихся, как у зверя, бегущего на ловца,
но в ощущении кисточки, оставшейся от картины,
лишенной конца, начала, рамы и середины.
Не говоря — музея, не говоря — гвоздя.
И поезд вдали по равнине бежит, свистя,
хотя, вглядевшись как следует, ты не заметишь дыма.
Но с точки зренья ландшафта, движенье необходимо.
Это относится к осени, к времени вообще,
когда кончаешь курить и когда еще
деревья кажутся рельсами, сбросившими колеса,
и опушки ржавеют, как узловые леса.
И в горле уже не комок, но стопроцентный ёж —
ибо в открытом море больше не узнаешь
силуэт парохода, и профиль аэроплана,
растерявший все нимбы, выглядит в вышних странно.
Так прибавляют в скорости. Подруга была права.
Что бы узнал древний римлянин, проснись он сейчас? Дрова,
очертания облака, голубя в верхотуре,
плоскую воду, что-то в архитектуре,
но — никого в лицо. Так некоторые порой
ездят еще за границу, но, лишены второй
жизни, спешат воротиться, пряча глаза от страха,
и, не успев улечься от прощального взмаха,
платочек трепещет в воздухе. Другие, кому уже
выпало что-то любить больше, чем жизнь, в душе
зная, что старость — это и есть вторая
жизнь, белеют на солнце, как мрамор, не загорая,
уставившись в некую точку и не чужды утех
истории. Потому что чем больше тех
точек, тем больше крапинок на проигравших в прятки
яйцах рябчика, вальдшнепа, вспугнутой куропатки.
[Иосиф Бродский]
Summer will end. September will begin. Allow shooting ... (1987)
Summer will end. September will begin. Allow shooting
ducks, hazel grouse, woodcock. "Ah, how old are you?"
one will tell you, and you will lift the shotgun,
but to take a deep breath, and not scare away the quail.
And the lung will slightly twitch: they sell apricot from the trays.
But beyond that, the world around
changing so rapidly, as if he began to inject
foolishness acquired from a swarthy alien.
The point, of course, is not in the fall. And not in features
changing like a beast running on a catcher,
but in the sensation of a brush remaining from the picture,
devoid of end, beginning, frame and middle.
Without saying a museum, not speaking a nail.
And a train far away on the plain runs whistling
although if you look closely you won’t notice smoke.
But from the point of view of the landscape, movement is necessary.
This applies to autumn, to time in general,
when you stop smoking and when else
the trees seem like rails dropping wheels
and the edges of the rust like nodal forests.
And in the throat is no longer a lump, but a hundred percent hedgehog -
for in the open sea you will no longer know
the silhouette of the ship, and the profile of the airplane,
Having lost all the halo, it looks strange in the upper ones.
So they add in speed. The friend was right.
What would the ancient Roman know if he woke up now? Firewood,
the outlines of a cloud, a dove in the upper reaches,
flat water, something in architecture,
but - no one in the face. So some at times
still go abroad, but are deprived of a second
lives in a hurry to turn back, hiding their eyes from fear,
and before he had time to escape from the farewell wave,
handkerchief flutters in the air. Others who already
something fell out to love more than life in the soul
knowing that old age is the second
life, whiten in the sun like marble, without tanning,
staring at a certain point and not alien to comfort
stories. Because the more those
points, the more specks on the losers hide and seek
eggs of hazel grouse, woodcock, scared partridge.
[Joseph Brodsky]
Summer will end. September will begin. Allow shooting
ducks, hazel grouse, woodcock. "Ah, how old are you?"
one will tell you, and you will lift the shotgun,
but to take a deep breath, and not scare away the quail.
And the lung will slightly twitch: they sell apricot from the trays.
But beyond that, the world around
changing so rapidly, as if he began to inject
foolishness acquired from a swarthy alien.
The point, of course, is not in the fall. And not in features
changing like a beast running on a catcher,
but in the sensation of a brush remaining from the picture,
devoid of end, beginning, frame and middle.
Without saying a museum, not speaking a nail.
And a train far away on the plain runs whistling
although if you look closely you won’t notice smoke.
But from the point of view of the landscape, movement is necessary.
This applies to autumn, to time in general,
when you stop smoking and when else
the trees seem like rails dropping wheels
and the edges of the rust like nodal forests.
And in the throat is no longer a lump, but a hundred percent hedgehog -
for in the open sea you will no longer know
the silhouette of the ship, and the profile of the airplane,
Having lost all the halo, it looks strange in the upper ones.
So they add in speed. The friend was right.
What would the ancient Roman know if he woke up now? Firewood,
the outlines of a cloud, a dove in the upper reaches,
flat water, something in architecture,
but - no one in the face. So some at times
still go abroad, but are deprived of a second
lives in a hurry to turn back, hiding their eyes from fear,
and before he had time to escape from the farewell wave,
handkerchief flutters in the air. Others who already
something fell out to love more than life in the soul
knowing that old age is the second
life, whiten in the sun like marble, without tanning,
staring at a certain point and not alien to comfort
stories. Because the more those
points, the more specks on the losers hide and seek
eggs of hazel grouse, woodcock, scared partridge.
[Joseph Brodsky]
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Gleb Sampoev
