Баржа
Что-то кончается, в точности не знаю, что. Но оно кончается, потому что в воздухе разлита сиюминутность; мой город непрочен, мой мир непрочен, и там, где сегодня в реке отражаются фонари, завтра только дрожащая чернота; и вот сейчас одиночный выстрел, не такой уж и громкий, чуть громче шампанской пробки, разом оборвет все аккордеоны во всех кафешантанах. Может, это мой сладкий двадцатый век навсегда уплывает от меня вон на той барже, и вместе с ним - все прекрасные невстреченные мужчины с усталыми глазами, мужчины, которые не улыбаются, произнося "люблю тебя", потому что в любви нет ничего веселого и смешного, это очень серьезное дело, это как хирургическое вмешательство, тут нужны молитва и легкая рука, чтобы история была совершенной. А двадцать первый мне узок, он мелок мне, в нем так мало романтики, так мало тайн, он какой-то нервный, какой-то неискренний, всё прослушивается, уберите вспышку, и не надо так надо мной ржать, я вам не клоун.
"Умирать приходится так часто, а жить так редко". Наверное, что-то уходит, раз на мой номер пришло такое сообщение, незамысловатый привет из приемной Вечности, раз каждое мое утро начинается с мысли о неоконченных делах. Надо закончить, обязательно все закончить, надо быть внимательной ко всем и ничего не перепутать, потому что внутри какая-то пружина, готовая со звоном лопнуть, ну ладно, не у меня, у кого угодно, это не меняет сути, потому что вот сейчас я опущу глаза и Боже Боже мне кажется я больше никогда ничего не увижу кроме стелющейся под ветром травы. Кому в этом веке понятны мои шелковые чулки, мои вуалетки, жемчуга и перья; у меня ведь не бывает стрессов и пмс, а лишь "высокая тоска, не объяснимая словами". Я чувствую, на той барже уплывают от меня целые аллеи пирамидальных тополей, старые неуклюжие автомобили, бесфильтровые сигареты в пахучих мундштуках, военные мундиры, чековые книжки, флаконы с пенициллином под серыми резиновыми крышками, эбонитовые уличные таксофоны, а самое главное - предчувствие великолепных, волнующих перемен. Я и не думала, что однажды моя жизнь покажется мне такой необозримо долгой, такой исполненной смысла и чувства, такой печально, но неизбежно конечной, такой внезапно желанной и призрачно ускользающей. Как будто близится к финалу последний акт генеральной репетиции, и ты играешь словно на раскаленной проволоке танцуешь, не сбиваясь с дыхания: паузы, реплики, мизансцены, отточенно, вдохновенно, а все потому, что знаешь, уже знаешь - премьеры не будет, не будет зрителей с изумленными и влажными глазами, цветов, поклонов и поклонников, ничего. Всё только сейчас, а потом - встречные пожары, пожирающие Лос-Анджелес, и черная саранча, на бреющем полете срезающая Москву. Мнится, еще немного, и зеркальные вавилонские башни перестанут отражаться в моих зрачках, и манекены в платьях от Готье возденут к небу гладкие белые ноги, и я поймаю всем сердцем Господень взгляд, полный бескрайней, испепеляющей нежности.
Я не хочу, не хочу, мне рано, я еще успею догнать ту баржу вплавь, дайте мне петь блюз в Мемфисе, шансон в Париже, нюхать кокаин в Нью-Йорке Баскии и Уорхола, дайте мне студенческую революцию, дайте родить ребенка в двадцать два года, не спать за рулем до самого океана; двадцатый век должен быть моим, а вот это "одна нога здесь, другая там" меня раздражает. Да, разумеется, а вы как думали, даже кликушествуя, я не перестаю думать об удовольствиях, и мне, конечно же, хочется еще вина и еще секса, нелепого, отчаянного и беспощадного, как это бывает у живых, хочется людских радостей и иллюзий, но меня не покидает ощущение, что белого речного песочку в верхней части клепсидры осталось куда как меньше, чем ссыпалось вниз, а переворачивать ее никто не собирается. И значит, нужно пригасить свою истерику, сцедить одним аккуратным плевком, и просто заняться неоконченными делами.
Анна Ривелотэ
2007
Что-то кончается, в точности не знаю, что. Но оно кончается, потому что в воздухе разлита сиюминутность; мой город непрочен, мой мир непрочен, и там, где сегодня в реке отражаются фонари, завтра только дрожащая чернота; и вот сейчас одиночный выстрел, не такой уж и громкий, чуть громче шампанской пробки, разом оборвет все аккордеоны во всех кафешантанах. Может, это мой сладкий двадцатый век навсегда уплывает от меня вон на той барже, и вместе с ним - все прекрасные невстреченные мужчины с усталыми глазами, мужчины, которые не улыбаются, произнося "люблю тебя", потому что в любви нет ничего веселого и смешного, это очень серьезное дело, это как хирургическое вмешательство, тут нужны молитва и легкая рука, чтобы история была совершенной. А двадцать первый мне узок, он мелок мне, в нем так мало романтики, так мало тайн, он какой-то нервный, какой-то неискренний, всё прослушивается, уберите вспышку, и не надо так надо мной ржать, я вам не клоун.
"Умирать приходится так часто, а жить так редко". Наверное, что-то уходит, раз на мой номер пришло такое сообщение, незамысловатый привет из приемной Вечности, раз каждое мое утро начинается с мысли о неоконченных делах. Надо закончить, обязательно все закончить, надо быть внимательной ко всем и ничего не перепутать, потому что внутри какая-то пружина, готовая со звоном лопнуть, ну ладно, не у меня, у кого угодно, это не меняет сути, потому что вот сейчас я опущу глаза и Боже Боже мне кажется я больше никогда ничего не увижу кроме стелющейся под ветром травы. Кому в этом веке понятны мои шелковые чулки, мои вуалетки, жемчуга и перья; у меня ведь не бывает стрессов и пмс, а лишь "высокая тоска, не объяснимая словами". Я чувствую, на той барже уплывают от меня целые аллеи пирамидальных тополей, старые неуклюжие автомобили, бесфильтровые сигареты в пахучих мундштуках, военные мундиры, чековые книжки, флаконы с пенициллином под серыми резиновыми крышками, эбонитовые уличные таксофоны, а самое главное - предчувствие великолепных, волнующих перемен. Я и не думала, что однажды моя жизнь покажется мне такой необозримо долгой, такой исполненной смысла и чувства, такой печально, но неизбежно конечной, такой внезапно желанной и призрачно ускользающей. Как будто близится к финалу последний акт генеральной репетиции, и ты играешь словно на раскаленной проволоке танцуешь, не сбиваясь с дыхания: паузы, реплики, мизансцены, отточенно, вдохновенно, а все потому, что знаешь, уже знаешь - премьеры не будет, не будет зрителей с изумленными и влажными глазами, цветов, поклонов и поклонников, ничего. Всё только сейчас, а потом - встречные пожары, пожирающие Лос-Анджелес, и черная саранча, на бреющем полете срезающая Москву. Мнится, еще немного, и зеркальные вавилонские башни перестанут отражаться в моих зрачках, и манекены в платьях от Готье возденут к небу гладкие белые ноги, и я поймаю всем сердцем Господень взгляд, полный бескрайней, испепеляющей нежности.
Я не хочу, не хочу, мне рано, я еще успею догнать ту баржу вплавь, дайте мне петь блюз в Мемфисе, шансон в Париже, нюхать кокаин в Нью-Йорке Баскии и Уорхола, дайте мне студенческую революцию, дайте родить ребенка в двадцать два года, не спать за рулем до самого океана; двадцатый век должен быть моим, а вот это "одна нога здесь, другая там" меня раздражает. Да, разумеется, а вы как думали, даже кликушествуя, я не перестаю думать об удовольствиях, и мне, конечно же, хочется еще вина и еще секса, нелепого, отчаянного и беспощадного, как это бывает у живых, хочется людских радостей и иллюзий, но меня не покидает ощущение, что белого речного песочку в верхней части клепсидры осталось куда как меньше, чем ссыпалось вниз, а переворачивать ее никто не собирается. И значит, нужно пригасить свою истерику, сцедить одним аккуратным плевком, и просто заняться неоконченными делами.
Анна Ривелотэ
2007
Barge
Something ends, I don’t know exactly what. But it ends, because the moment is spilled in the air; my city is fragile, my world is fragile, and where lanterns are reflected today in the river, tomorrow only trembling blackness; and now a single shot, not so loud, a little louder than champagne cork, will immediately break all accordions in all cafes. Maybe this is my sweet twentieth century, forever floating away from me on that barge, and with it - all the beautiful unmet men with tired eyes, men who do not smile, saying "I love you", because in love there is nothing fun and funny , this is a very serious matter, it’s like surgical intervention, it requires a prayer and a light hand so that the story is perfect. And the twenty-first one is narrow to me, it is shallow to me, there is so little romance in it, so few secrets, it is kind of nervous, some insincere, everything is audible, remove the flash, and don’t need to laugh so at me, I’m not a clown to you.
"You have to die so often, and live so rarely." Probably something is leaving, since such a message came to my number, a simple greeting from the reception of Eternity, since every morning I begin with the thought of unfinished business. We must finish, we must finish everything, we must be attentive to everyone and not confuse anything, because inside there is some kind of spring, ready to burst with a bang, well, not with me, with anyone, it does not change the essence, because right now I will lower my eyes and God, God seems to me I will never see anything again except creeping grass under the wind. Who in this century understands my silk stockings, my veils, pearls and feathers; I don’t have stress and PMS, but only "high melancholy, not explainable by words." I feel that whole alleys of pyramidal poplars, old clumsy cars, filterless cigarettes in odorous mouthpieces, military uniforms, checkbooks, penicillin bottles under gray rubber covers, ebony street payphones, and most importantly, foreboding change. I didn’t think that one day my life would seem so immensely long, so full of meaning and feeling, so sad, but inevitably finite, so suddenly desired and ghostly slipping away. It’s as if the last act of the dress rehearsal is approaching the finale, and you play as if you are dancing on a hot wire without losing your breath: pauses, cues, stage settings, honed, inspired, and all because you know that you already know - there will be no premiere, there won’t be spectators with astonished and wet eyes, flowers, nods and fans, nothing. Everything is just now, and then - oncoming fires devouring Los Angeles, and a black locust, cutting off Moscow in a shaving flight. I imagine a little more, and the mirrored towers of Babel will no longer be reflected in my pupils, and the mannequins in the dresses from Gauthier will lift their smooth white legs to the sky, and I will catch the whole heart of the Lord with a look full of boundless, incinerating tenderness.
I don’t want, I don’t want, I’m too early, I still have time to catch that barge by swimming, let me sing the blues in Memphis, chanson in Paris, smell the cocaine in New York Basquiat and Warhol, give me a student revolution, let me give birth to a child at twenty-two years, do not sleep at the wheel until the ocean; the twentieth century should be mine, but this "one foot here, the other there" annoys me. Yes, of course, but what did you think, even when he clicks, I don’t stop thinking about pleasures, and of course I want more wine and more sex, absurd, desperate and merciless, as it happens with the living, I want human joys and illusions, but I have a feeling that the white river sand in the upper part of clepsydra is left much less than it was falling down, and nobody is going to turn it over. And that means you need to quench your tantrum, express it with one neat spit, and just do unfinished business.
Anna Rivelot
2007
Something ends, I don’t know exactly what. But it ends, because the moment is spilled in the air; my city is fragile, my world is fragile, and where lanterns are reflected today in the river, tomorrow only trembling blackness; and now a single shot, not so loud, a little louder than champagne cork, will immediately break all accordions in all cafes. Maybe this is my sweet twentieth century, forever floating away from me on that barge, and with it - all the beautiful unmet men with tired eyes, men who do not smile, saying "I love you", because in love there is nothing fun and funny , this is a very serious matter, it’s like surgical intervention, it requires a prayer and a light hand so that the story is perfect. And the twenty-first one is narrow to me, it is shallow to me, there is so little romance in it, so few secrets, it is kind of nervous, some insincere, everything is audible, remove the flash, and don’t need to laugh so at me, I’m not a clown to you.
"You have to die so often, and live so rarely." Probably something is leaving, since such a message came to my number, a simple greeting from the reception of Eternity, since every morning I begin with the thought of unfinished business. We must finish, we must finish everything, we must be attentive to everyone and not confuse anything, because inside there is some kind of spring, ready to burst with a bang, well, not with me, with anyone, it does not change the essence, because right now I will lower my eyes and God, God seems to me I will never see anything again except creeping grass under the wind. Who in this century understands my silk stockings, my veils, pearls and feathers; I don’t have stress and PMS, but only "high melancholy, not explainable by words." I feel that whole alleys of pyramidal poplars, old clumsy cars, filterless cigarettes in odorous mouthpieces, military uniforms, checkbooks, penicillin bottles under gray rubber covers, ebony street payphones, and most importantly, foreboding change. I didn’t think that one day my life would seem so immensely long, so full of meaning and feeling, so sad, but inevitably finite, so suddenly desired and ghostly slipping away. It’s as if the last act of the dress rehearsal is approaching the finale, and you play as if you are dancing on a hot wire without losing your breath: pauses, cues, stage settings, honed, inspired, and all because you know that you already know - there will be no premiere, there won’t be spectators with astonished and wet eyes, flowers, nods and fans, nothing. Everything is just now, and then - oncoming fires devouring Los Angeles, and a black locust, cutting off Moscow in a shaving flight. I imagine a little more, and the mirrored towers of Babel will no longer be reflected in my pupils, and the mannequins in the dresses from Gauthier will lift their smooth white legs to the sky, and I will catch the whole heart of the Lord with a look full of boundless, incinerating tenderness.
I don’t want, I don’t want, I’m too early, I still have time to catch that barge by swimming, let me sing the blues in Memphis, chanson in Paris, smell the cocaine in New York Basquiat and Warhol, give me a student revolution, let me give birth to a child at twenty-two years, do not sleep at the wheel until the ocean; the twentieth century should be mine, but this "one foot here, the other there" annoys me. Yes, of course, but what did you think, even when he clicks, I don’t stop thinking about pleasures, and of course I want more wine and more sex, absurd, desperate and merciless, as it happens with the living, I want human joys and illusions, but I have a feeling that the white river sand in the upper part of clepsydra is left much less than it was falling down, and nobody is going to turn it over. And that means you need to quench your tantrum, express it with one neat spit, and just do unfinished business.
Anna Rivelot
2007
У записи 8 лайков,
0 репостов,
257 просмотров.
0 репостов,
257 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Оксана Филатова
