Она вышла покурить. Ночь пронизывала своей непривычной для...

Она вышла покурить. Ночь пронизывала своей непривычной для этого времени года теплотой. "Ничего удивительного, - подумала она, - ведь я во Франции, промозглый прогоркший Питер остался позади". Но мысли лезли в голову на удивление самые что ни на есть питерские: о серой сырости души, о дожде, сигаретах и изменчивости измен. Вообще-то она не курила. Так, баловалась иногда. Но сегодня, выкуривая сигарету за сигаретой, она понимала, что из спасения в трудные часы привычка эта превращалась в необходимую теплоту и горечь. Как в жизни. И как во Франции.
Она огляделась. Крыша напротив была угловата, а сверху на ней громоздилось что-то невнятное. И, заметила она, если присесть на корточки, то свет фонарей не падает на ту крышу, и она приобретает очертания сидящего согнутого жизнью человека. Курящего. Она усмехнулась, дрогнув уголком рта, и подумала, что это, должно быть, символично, что не одна она на этом свете. И вдруг ей нестерпимо захотелось попасть к этому мужчине (о, что то был мужчина, она знала без сомнения!), захотелось сесть с ним рядом на теплой крыше, прижаться к нему истревожившимся по ласке телом и застыть навечно. Не думая, она взобралась на карниз и прыгнула. Хотела долететь до крыши, но все внутри ухнуло вниз, вокруг наступила кромешная тьма, и она успела лишь подумать, что вот оно, то самое спасение, которого она жаждала и по которому тосковала столько времени, что стало так темно потому, что бок этого мужчины укрыл ее от мира, от его событий, спас ее от терзающей душу действительности.
Косой луч света разбил окно. Она открыла один глаз, и шерстяная мордашка ее верного пса уткнулась в него своим мокрым носом до неприличия радостно: ведь он так переживал, что больше она никогда не проснется.