Как же все-таки прекрасно, когда ночью кровать, на которой спишь, инеем не покрывается, когда в холодильнике есть буханка хлеба, а то даже и колбаса, когда не мучают страшные боли от обмороженных конечностей, а на улице не бомбят!..
Как же надо беречь эти бесценные мгновения и с пользой ими распоряжаться...
Очень отрезвляющий рассказ.
__________________
«Я НЕ УЗНАЮ ВОЙНУ, ПРО КОТОРУЮ СЕГОДНЯ ПИШУТ»
Беседа с Александром Михайловичем Чернышовым – рядовым стрелком 2-й Гвардейской Таманской дивизии
– Александр Михайлович, расскажите, где вы были, когда началась война.
– Наша семья жила в городе Переславль-Залесский. Когда началась война, мне было 15 лет. Моих двух старших братьев и отца забрали на фронт, а я остался дома за старшего вместе с 13-летним братом и больной матерью.
Когда началась война, в город пришла страшная голодовка, которая продолжалась до 1943 года. Всегда говорили, что ленинградцы во время блокады пережили страшный голод. Да, блокада – это ужасная вещь. Жителям блокадного Ленинграда было смертельно тяжело, но жители Переславль-Залесского страдали не меньше. Наш захолустный городок практически ничем не снабжался. Например, в Москве выдавали карточки, по которым можно было получить 400 грамм хлеба, также они предусматривали выдачу мяса, сахара и соли, но у нас в городе можно было получить только небольшой 300-граммовый кусок хлеба, в состав которого помимо муки входили картофельные очистки, какая-то шелуха, но и этому мы были рады. Рады потому, что была надежда, что поедим хотя бы хлеба. Провизия в наш город поступала с перебоями, потому что в городе не было железной дороги, которая бы его соединяла с Москвой. От самой крайней железнодорожной станции Берендеево до нашего городка было 25 километров. Зимой дорога настолько заметалась снегом, что ни человек, ни транспорт проехать не могли. Чистить дорогу во время войны было некому: все были на фронте. Муку для хлеба привозили примерно в девятых числах февраля, когда заносы были еще не такими сильными, и до конца марта, пока снег не начнет таять, больше ничего не поставляли. Порой по карточкам положенный хлеб не выдавали: нет муки, что сделаешь!
«ГОЛОД НЕЛЬЗЯ СРАВНИТЬ НИ С КАКИМИ ИСПЫТАНИЯМИ»
– Как же вы выживали эти два месяца?
– Когда хлеб все-таки появлялся в городе, мы вставали в 6 утра и под гимн «Вставай, страна огромная!» бежали занимать очередь, чтобы наконец-то получить спасительные 300 грамм хлеба. Чувство голода было настолько сильным, что не давало нам уснуть ни днем ни ночью. Летом 1942 года, я, как обычно, получив карточки, пошел за хлебом. Когда подошла моя очередь, я понял, что карточек у меня нет: видимо, их украли. Моему горю не было конца! Наша семья, состоящая тогда из трех человек, осталась на весь месяц без хлеба. Это стало настоящим горем и самым страшным испытанием в нашей жизни. Ведь пойти и сказать, что эти карточки были утеряны или кем-то украдены, я не мог. Мне бы никто не поверил – только бы обвинили в том, что я умышленно их спрятал и требую новые. Это время я вспоминаю с ужасом, потому что голод нельзя сравнить ни с какими испытаниями: болью, утратой или переживаниями. Голод превращает человека в зверя.
– Александр Михайлович, в каком году вы попали на фронт?
– На фронт меня призвали в 1943 году, я тогда еще учился в школе. В этот день пришел к нам в класс из военкомата младший лейтенант и директор школы. Они объявили, что шесть человек включая меня отправляются на фронт. Из всех, кого в этот день призвали, вернулось только двое: я и один мой одноклассник.
Сразу, конечно, на фронт нас не отправили. Так как у меня было очень хорошее зрение, меня определили на обучение в снайперскую школу, которая располагалась в Марийской АССР. Когда меня привезли в школу, во мне было всего 1 метр 53 сантиметра и 43 килограмма. Винтовка Мосина со штыком на конце, висевшая у меня на плече, всё время задевала за землю, с этим оружием мне было очень трудно ходить. За это меня часто ругали, но что я мог сделать? В то время, когда организм рос и развивался, есть было совсем нечего, поэтому я так и не вырос.
В снайперской школе я проучился полтора-два месяца. Условия в школе были ужасные. Жили в холодных землянках. Каждый день в мороз 25 градусов ходили по 7 километров на стрельбище, где нас учили стрелять по 10 часов в сутки. Причем на себе туда и обратно носили мишени – деревянные щиты на двух ногах. Я задавался вопросом: почему эти мишени нельзя оставить в лесу и не носить их туда-обратно? Оказывается, нас так физически закаляли. Видимо, действовали по принципу Суворова: тяжело в учении – легко в бою.
«На фронт мы шли пешком, ежедневно проходили по 50–60 километров»
– Куда вы попали после обучения в снайперской школе?
– Из школы выпустилось полторы тысячи снайперов. Но, наверное, не рассчитали и выпустили нас не туда, где мы были нужны. То есть я снайпером не служил. Я попал под Вязьму, недалеко от Москвы. Меня направили во 2-ю Гвардейскую Таманскую дивизию, в 1-й Севастопольский полк. Таманская дивизия была очень большая по численности, в ней служило несколько десятков тысяч человек. После боев в Крыму дивизия потеряла очень много народу. В боях погибло 70–80% состава. Для того чтобы Таманская дивизия дальше вела бои, нужно было ее пополнить боевым составом. Вот мы, выпускники снайперской школы, ее и пополнили. Гвардейцем ты считаешься только тогда, когда прошел боевое крещение. До этого ты никто. После первых боев присваивают тебе звание «гвардеец» – это было очень почетно.
А солдат, оставшихся в живых после крымских боев, называли «крымскими головорезами». Были они еще не старые, примерно до 40–42 лет. Были и помоложе – 25-летние. Хочу заметить, что старшие сослуживцы нас берегли, потому что пришли мы в их дивизию 18-летними парнишками. Они нас берегли, но, конечно, и требовали по полной. Обучение проходили непосредственно в боевых условиях.
Из Вязьмы 2-ю Гвардейскую дивизию, в которой я служил, отправили на север, на 1-й Прибалтийский фронт. На фронт мы шли пешком, ежедневно проходили по 50–60 километров. Шли днем и ночью. Привал делали сначала в 7 часов утра. Перед привалом обязательно нужно было себе выкопать окоп в полный профиль. Копали окоп маленькой саперной лопаткой. Ширина окопа должна была составлять полметра, длина – в твой рост, чтобы ты мог нормально встать и стрелять. Времени на то, чтобы выкопать окоп, тебе дают всего два часа. От копания саперской лопатой часто появлялись кровавые мозоли, за которые начальство тебя ругало. Считали: если натер мозоли, значит, неправильно держишь лопату. На твою боль никто не обращал внимания.
Походы по 50–60 километров за сутки были очень утомительными. Особенно если ботинки на два-три размера больше, чем тебе нужно. Выдавали ботинки большого размера специально, для того чтобы зимой ты смог подмотать портянку на ногу и влезть в обувь. Если взять ботинки точно в размер, то зимой можно в эту обувь с портянкой не влезть и отморозить себе ноги. Помимо ботинок, которые тебе были велики и натирали ноги, все 50–60 километров ты тащил на себе вещмешок с 12 килограммами патронов. Еще в вещмешке лежала двухкилограммовая буханка хлеба, рассчитанная на два-три дня, а также килограммовая банка консервов. Помимо всего прочего в мешке находилось белье. Итого уже 20–25 килограмм. Давайте дальше считать: малая саперная лопатка весит полтора кило; две ручные гранаты по 500 грамм, одна противотанковая – 1200. Еще два с лишним килограмма. Противогаз, каска, трущая шею шинель, которая висит у тебя через плечо. В общем, всё в совокупности весило 32–36 килограмм. При том что я весил всего 43 килограмма. Мало того, оружие мы также несли на себе, а оно весило еще 4 килограмма.
– Наверное, многие солдаты падали от бессилия?
– Падали, но потом перестали, потому что падать бесполезно. Тебя заставят подняться и идти дальше. Шли мы в жару 30 градусов, шли не по асфальту, а по проселочной дороге, пыль стояла столбом, дышать было невозможно, на зубах хрустел песок. Шли по 50 минут, затем 10 минут привал. Затем двигаешься опять. Придя на определенное место, два часа роешь себе окоп, затем бежишь на завтрак. Завтрак находится в километре от лагеря: полевая кухня в лесочке. Порой не хотелось даже идти на завтрак. Думаешь: «Лег бы сейчас и сразу же уснул». Но тебе этого сделать не дадут. Идешь на завтрак: завтрак состоял из болтушки из соевой муки, напоминал клейстер, заправленный жареным салом. С собой у нас был котелок и ложка, мылись они просто: обтер их чем-нибудь, дунул в котелок, вытер ложку о свои грязные штаны – всё, посуда чистая! И ни разу ничем не болели.
Поел, вроде бы отдохнуть можно – ничего подобного. Какой-нибудь политработник созывает всех для прослушивания политинформации. Минут 40 тебе читают газеты, разъясняют новости, воспитывают. А мы спим от усталости! Но если увидят, что ты задремал, – сразу наказание. Нельзя было спать, когда нужно слушать, чему тебя учит партия. После этого – чистка оружия, потому что оружие-то всё в пыли, а оно должно быть в боевом порядке. После – долгожданный отдых, но отдых не для всех, кто-то должен охранять лагерь. Один человек из взвода стоит на посту. Он может падать от усталости, потому что тоже так же, как и ты, прошел эти 50–60 километров, выслушал политинформацию, почистил оружие. Возможно, он падает уже, но стоит. Спали мы не на постельках, а там, где придется: где солдат ткнется, хоть под кустом, там и спит. Бывает, ни с того ни с сего какому-нибудь начальнику стукнет в голову проверить, в каком состоянии оружие находится. Кто-то хорошо свое оружие почистил, а кто-то не очень добросовестно. Тогда начальник вызывает старшину и говорит: «Рота, подъем! В ружье!» Старшина роту поднимает в ружье, все должны вскочить, разобрать свое оружие. Он объявляет: «Чье вот это оружие? Наказать!» Вот так.
И часам к двенадцати мы угомонимся, часа два-три поспим – уже по-настоящему можно поспать. Часа в два-три – обед. И после обеда – выход. До семи утра, весь оставшийся день, таким темпом: 50 минут идешь, 10 минут привал. Во время похода очень хочется пить, пот
Как же надо беречь эти бесценные мгновения и с пользой ими распоряжаться...
Очень отрезвляющий рассказ.
__________________
«Я НЕ УЗНАЮ ВОЙНУ, ПРО КОТОРУЮ СЕГОДНЯ ПИШУТ»
Беседа с Александром Михайловичем Чернышовым – рядовым стрелком 2-й Гвардейской Таманской дивизии
– Александр Михайлович, расскажите, где вы были, когда началась война.
– Наша семья жила в городе Переславль-Залесский. Когда началась война, мне было 15 лет. Моих двух старших братьев и отца забрали на фронт, а я остался дома за старшего вместе с 13-летним братом и больной матерью.
Когда началась война, в город пришла страшная голодовка, которая продолжалась до 1943 года. Всегда говорили, что ленинградцы во время блокады пережили страшный голод. Да, блокада – это ужасная вещь. Жителям блокадного Ленинграда было смертельно тяжело, но жители Переславль-Залесского страдали не меньше. Наш захолустный городок практически ничем не снабжался. Например, в Москве выдавали карточки, по которым можно было получить 400 грамм хлеба, также они предусматривали выдачу мяса, сахара и соли, но у нас в городе можно было получить только небольшой 300-граммовый кусок хлеба, в состав которого помимо муки входили картофельные очистки, какая-то шелуха, но и этому мы были рады. Рады потому, что была надежда, что поедим хотя бы хлеба. Провизия в наш город поступала с перебоями, потому что в городе не было железной дороги, которая бы его соединяла с Москвой. От самой крайней железнодорожной станции Берендеево до нашего городка было 25 километров. Зимой дорога настолько заметалась снегом, что ни человек, ни транспорт проехать не могли. Чистить дорогу во время войны было некому: все были на фронте. Муку для хлеба привозили примерно в девятых числах февраля, когда заносы были еще не такими сильными, и до конца марта, пока снег не начнет таять, больше ничего не поставляли. Порой по карточкам положенный хлеб не выдавали: нет муки, что сделаешь!
«ГОЛОД НЕЛЬЗЯ СРАВНИТЬ НИ С КАКИМИ ИСПЫТАНИЯМИ»
– Как же вы выживали эти два месяца?
– Когда хлеб все-таки появлялся в городе, мы вставали в 6 утра и под гимн «Вставай, страна огромная!» бежали занимать очередь, чтобы наконец-то получить спасительные 300 грамм хлеба. Чувство голода было настолько сильным, что не давало нам уснуть ни днем ни ночью. Летом 1942 года, я, как обычно, получив карточки, пошел за хлебом. Когда подошла моя очередь, я понял, что карточек у меня нет: видимо, их украли. Моему горю не было конца! Наша семья, состоящая тогда из трех человек, осталась на весь месяц без хлеба. Это стало настоящим горем и самым страшным испытанием в нашей жизни. Ведь пойти и сказать, что эти карточки были утеряны или кем-то украдены, я не мог. Мне бы никто не поверил – только бы обвинили в том, что я умышленно их спрятал и требую новые. Это время я вспоминаю с ужасом, потому что голод нельзя сравнить ни с какими испытаниями: болью, утратой или переживаниями. Голод превращает человека в зверя.
– Александр Михайлович, в каком году вы попали на фронт?
– На фронт меня призвали в 1943 году, я тогда еще учился в школе. В этот день пришел к нам в класс из военкомата младший лейтенант и директор школы. Они объявили, что шесть человек включая меня отправляются на фронт. Из всех, кого в этот день призвали, вернулось только двое: я и один мой одноклассник.
Сразу, конечно, на фронт нас не отправили. Так как у меня было очень хорошее зрение, меня определили на обучение в снайперскую школу, которая располагалась в Марийской АССР. Когда меня привезли в школу, во мне было всего 1 метр 53 сантиметра и 43 килограмма. Винтовка Мосина со штыком на конце, висевшая у меня на плече, всё время задевала за землю, с этим оружием мне было очень трудно ходить. За это меня часто ругали, но что я мог сделать? В то время, когда организм рос и развивался, есть было совсем нечего, поэтому я так и не вырос.
В снайперской школе я проучился полтора-два месяца. Условия в школе были ужасные. Жили в холодных землянках. Каждый день в мороз 25 градусов ходили по 7 километров на стрельбище, где нас учили стрелять по 10 часов в сутки. Причем на себе туда и обратно носили мишени – деревянные щиты на двух ногах. Я задавался вопросом: почему эти мишени нельзя оставить в лесу и не носить их туда-обратно? Оказывается, нас так физически закаляли. Видимо, действовали по принципу Суворова: тяжело в учении – легко в бою.
«На фронт мы шли пешком, ежедневно проходили по 50–60 километров»
– Куда вы попали после обучения в снайперской школе?
– Из школы выпустилось полторы тысячи снайперов. Но, наверное, не рассчитали и выпустили нас не туда, где мы были нужны. То есть я снайпером не служил. Я попал под Вязьму, недалеко от Москвы. Меня направили во 2-ю Гвардейскую Таманскую дивизию, в 1-й Севастопольский полк. Таманская дивизия была очень большая по численности, в ней служило несколько десятков тысяч человек. После боев в Крыму дивизия потеряла очень много народу. В боях погибло 70–80% состава. Для того чтобы Таманская дивизия дальше вела бои, нужно было ее пополнить боевым составом. Вот мы, выпускники снайперской школы, ее и пополнили. Гвардейцем ты считаешься только тогда, когда прошел боевое крещение. До этого ты никто. После первых боев присваивают тебе звание «гвардеец» – это было очень почетно.
А солдат, оставшихся в живых после крымских боев, называли «крымскими головорезами». Были они еще не старые, примерно до 40–42 лет. Были и помоложе – 25-летние. Хочу заметить, что старшие сослуживцы нас берегли, потому что пришли мы в их дивизию 18-летними парнишками. Они нас берегли, но, конечно, и требовали по полной. Обучение проходили непосредственно в боевых условиях.
Из Вязьмы 2-ю Гвардейскую дивизию, в которой я служил, отправили на север, на 1-й Прибалтийский фронт. На фронт мы шли пешком, ежедневно проходили по 50–60 километров. Шли днем и ночью. Привал делали сначала в 7 часов утра. Перед привалом обязательно нужно было себе выкопать окоп в полный профиль. Копали окоп маленькой саперной лопаткой. Ширина окопа должна была составлять полметра, длина – в твой рост, чтобы ты мог нормально встать и стрелять. Времени на то, чтобы выкопать окоп, тебе дают всего два часа. От копания саперской лопатой часто появлялись кровавые мозоли, за которые начальство тебя ругало. Считали: если натер мозоли, значит, неправильно держишь лопату. На твою боль никто не обращал внимания.
Походы по 50–60 километров за сутки были очень утомительными. Особенно если ботинки на два-три размера больше, чем тебе нужно. Выдавали ботинки большого размера специально, для того чтобы зимой ты смог подмотать портянку на ногу и влезть в обувь. Если взять ботинки точно в размер, то зимой можно в эту обувь с портянкой не влезть и отморозить себе ноги. Помимо ботинок, которые тебе были велики и натирали ноги, все 50–60 километров ты тащил на себе вещмешок с 12 килограммами патронов. Еще в вещмешке лежала двухкилограммовая буханка хлеба, рассчитанная на два-три дня, а также килограммовая банка консервов. Помимо всего прочего в мешке находилось белье. Итого уже 20–25 килограмм. Давайте дальше считать: малая саперная лопатка весит полтора кило; две ручные гранаты по 500 грамм, одна противотанковая – 1200. Еще два с лишним килограмма. Противогаз, каска, трущая шею шинель, которая висит у тебя через плечо. В общем, всё в совокупности весило 32–36 килограмм. При том что я весил всего 43 килограмма. Мало того, оружие мы также несли на себе, а оно весило еще 4 килограмма.
– Наверное, многие солдаты падали от бессилия?
– Падали, но потом перестали, потому что падать бесполезно. Тебя заставят подняться и идти дальше. Шли мы в жару 30 градусов, шли не по асфальту, а по проселочной дороге, пыль стояла столбом, дышать было невозможно, на зубах хрустел песок. Шли по 50 минут, затем 10 минут привал. Затем двигаешься опять. Придя на определенное место, два часа роешь себе окоп, затем бежишь на завтрак. Завтрак находится в километре от лагеря: полевая кухня в лесочке. Порой не хотелось даже идти на завтрак. Думаешь: «Лег бы сейчас и сразу же уснул». Но тебе этого сделать не дадут. Идешь на завтрак: завтрак состоял из болтушки из соевой муки, напоминал клейстер, заправленный жареным салом. С собой у нас был котелок и ложка, мылись они просто: обтер их чем-нибудь, дунул в котелок, вытер ложку о свои грязные штаны – всё, посуда чистая! И ни разу ничем не болели.
Поел, вроде бы отдохнуть можно – ничего подобного. Какой-нибудь политработник созывает всех для прослушивания политинформации. Минут 40 тебе читают газеты, разъясняют новости, воспитывают. А мы спим от усталости! Но если увидят, что ты задремал, – сразу наказание. Нельзя было спать, когда нужно слушать, чему тебя учит партия. После этого – чистка оружия, потому что оружие-то всё в пыли, а оно должно быть в боевом порядке. После – долгожданный отдых, но отдых не для всех, кто-то должен охранять лагерь. Один человек из взвода стоит на посту. Он может падать от усталости, потому что тоже так же, как и ты, прошел эти 50–60 километров, выслушал политинформацию, почистил оружие. Возможно, он падает уже, но стоит. Спали мы не на постельках, а там, где придется: где солдат ткнется, хоть под кустом, там и спит. Бывает, ни с того ни с сего какому-нибудь начальнику стукнет в голову проверить, в каком состоянии оружие находится. Кто-то хорошо свое оружие почистил, а кто-то не очень добросовестно. Тогда начальник вызывает старшину и говорит: «Рота, подъем! В ружье!» Старшина роту поднимает в ружье, все должны вскочить, разобрать свое оружие. Он объявляет: «Чье вот это оружие? Наказать!» Вот так.
И часам к двенадцати мы угомонимся, часа два-три поспим – уже по-настоящему можно поспать. Часа в два-три – обед. И после обеда – выход. До семи утра, весь оставшийся день, таким темпом: 50 минут идешь, 10 минут привал. Во время похода очень хочется пить, пот
0
У записи 7 лайков,
2 репостов.
2 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Игорь Куликов
