Подвиг ленинградцев в памяти навсегда... Ольга Берггольц "Ленинградская - Запись на стене пользователя Зоя Сергеевна в Вконтакте. Комментарии и лайки к записи.

Зоя Сергеевна

Подвиг ленинградцев в памяти навсегда...

Ольга Берггольц "Ленинградская поэма"

I

Я как рубеж запомню вечер:
декабрь, безогненная мгла,
я хлеб в руке домой несла,
и вдруг соседка мне навстречу.
- Сменяй на платье,- говорит,-
менять не хочешь - дай по дружбе.
Десятый день, как дочь лежит.
Не хороню. Ей гробик нужен.
Его за хлеб сколотят нам.
Отдай. Ведь ты сама рожала...-
И я сказала: - Не отдам.-
И бедный ломоть крепче сжала.
- Отдай,- она просила,- ты
сама ребенка хоронила.
Я принесла тогда цветы,
чтоб ты украсила могилу.-
...Как будто на краю земли,
одни, во мгле, в жестокой схватке,
две женщины, мы рядом шли,
две матери, две ленинградки.
И, одержимая, она
молила долго, горько, робко.
И сил хватило у меня
не уступить мой хлеб на гробик.
И сил хватило - привести
ее к себе, шепнув угрюмо:
- На, съешь кусочек, съешь... прости!
Мне для живых не жаль - не думай.-
...Прожив декабрь, январь, февраль,
я повторяю с дрожью счастья:
мне ничего живым не жаль -
ни слез, ни радости, ни страсти.
Перед лицом твоим, Война,
я поднимаю клятву эту,
как вечной жизни эстафету,
что мне друзьями вручена.
Их множество - друзей моих,
друзей родного Ленинграда.
О, мы задохлись бы без них
в мучительном кольце блокады.

II

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III

О да - иначе не могли
ни те бойцы, ни те шоферы,
когда грузовики вели
по озеру в голодный город.
Холодный ровный свет луны,
снега сияют исступленно,
и со стеклянной вышины
врагу отчетливо видны
внизу идущие колонны.
И воет, воет небосвод,
и свищет воздух, и скрежещет,
под бомбами ломаясь, лед,
и озеро в воронки плещет.
Но вражеской бомбежки хуже,
еще мучительней и злей -
сорокаградусная стужа,
владычащая на земле.
Казалось - солнце не взойдет.
Навеки ночь в застывших звездах,
навеки лунный снег, и лед,
и голубой свистящий воздух.
Казалось, что конец земли...
Но сквозь остывшую планету
на Ленинград машины шли:
он жив еще. Он рядом где-то.
На Ленинград, на Ленинград!
Там на два дня осталось хлеба,
там матери под темным небом
толпой у булочной стоят,
и дрогнут, и молчат, и ждут,
прислушиваются тревожно:
- К заре, сказали, привезут...
- Гражданочки, держаться можно...-
И было так: на всем ходу
машина задняя осела.
Шофер вскочил, шофер на льду.
- Ну, так и есть - мотор заело.
Ремонт на пять минут, пустяк.
Поломка эта - не угроза,
да рук не разогнуть никак:
их на руле свело морозом.
Чуть разогнешь - опять сведет.
Стоять? А хлеб? Других дождаться?
А хлеб - две тонны? Он спасет
шестнадцать тысяч ленинградцев.-
И вот - в бензине руки он
смочил, поджег их от мотора,
и быстро двинулся ремонт
в пылающих руках шофера.
Вперед! Как ноют волдыри,
примерзли к варежкам ладони.
Но он доставит хлеб, пригонит
к хлебопекарне до зари.
Шестнадцать тысяч матерей
пайки получат на заре -
сто двадцать пять блокадных грамм
с огнем и кровью пополам.
...О, мы познали в декабре -
не зря "священным даром" назван
обычный хлеб, и тяжкий грех -
хотя бы крошку бросить наземь:
таким людским страданьем он,
такой большой любовью братской
для нас отныне освящен,
наш хлеб насущный, ленинградский.

IV

Дорогой жизни шел к нам хлеб,
дорогой дружбы многих к многим.
Еще не знают на земле
страшней и радостней дороги.
И я навек тобой горда,
сестра моя, москвичка Маша,
за твой февральский путь сюда,
в блокаду к нам, дорогой нашей.
Золотоглаза и строга,
как прутик, тоненькая станом,
в огромных русских сапогах,
в чужом тулупчике, с наганом,-
и ты рвалась сквозь смерть и лед,
как все, тревогой одержима,-
моя отчизна, мой народ,
великодушный и любимый.
И ты вела машину к нам,
подарков полную до края.
Ты знала - я теперь одна,
мой муж погиб, я голодаю.
Но то же, то же, что со мной,
со всеми сделала блокада.
И для тебя слились в одно
и я и горе Ленинграда.
И, ночью плача за меня,
ты забирала на рассветах
в освобожденных деревнях
посылки, письма и приветы.
Записывала: "Не забыть:
деревня Хохрино. Петровы.
Зайти на Мойку сто один
к родным. Сказать, что все здоровы,
что Митю долго мучил враг,
но мальчик жив, хоть очень слабый..."
О страшном плене до утра
тебе рассказывали бабы
и лук сбирали по дворам,
в холодных, разоренных хатах:
- На, питерцам свезешь, сестра.
Проси прощенья - чем богаты...-
И ты рвалась - вперед, вперед,
как луч, с неодолимой силой.
Моя отчизна, мой народ,
родная кровь моя,- спасибо!

V

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VI

Вот так, исполнены любви,
из-за кольца, из тьмы разлуки
друзья твердили нам: "Живи!",
друзья протягивали руки.
Оледеневшие, в огне,
в крови, пронизанные светом,
они вручили вам и мне
единой жизни эстафету.
Безмерно счастие мое.
Спокойно говорю в ответ им:
- Друзья, мы приняли ее,
мы держим вашу эстафету.
Мы с ней прошли сквозь дни зимы.
В давящей мгле ее терзаний
всей силой сердца жили мы,
всем светом творческих дерзаний.

Да, мы не скроем: в эти дни
мы ели землю, клей, ремни;
но, съев похлебку из ремней,
вставал к станку упрямый мастер,
чтобы точить орудий части,
необходимые войне.
Но он точил, пока рука
могла производить движенья.
И если падал - у станка,
как падает солдат в сраженье.

И люди слушали стихи,
как никогда,- с глубокой верой,
в квартирах черных, как пещеры,
у репродукторов глухих.

И обмерзающей рукой,
перед коптилкой, в стуже адской,
гравировал гравер седой
особый орден - ленинградский.
Колючей проволокой он,
как будто бы венцом терновым,
кругом - по краю - обведен,
блокады символом суровым.
В кольце, плечом к плечу, втроем -
ребенок, женщина, мужчина,
под бомбами, как под дождем,
стоят, глаза к зениту вскинув.
И надпись сердцу дорога,-
она гласит не о награде,
она спокойна и строга:
"Я жил зимою в Ленинграде".
Так дрались мы за рубежи
твои, возлюбленная Жизнь!
И я, как вы,- упряма, зла,-
за них сражалась, как умела.
Душа, крепясь, превозмогла
предательскую немощь тела.
И я утрату понесла.
К ней не притронусь даже словом -
такая боль... И я смогла,
как вы, подняться к жизни снова.
Затем, чтоб вновь и вновь сражаться
за жизнь.

Носитель смерти, враг -
опять над каждым ленинградцем
заносит кованый кулак.
Но, не волнуясь, не боясь,
гляжу в глаза грядущим схваткам:
ведь ты со мной, страна моя,
и я недаром - ленинградка.
Так, с эстафетой вечной жизни,
тобой врученною, отчизна,
иду с тобой путем единым,
во имя мира твоего,
во имя будущего сына
и светлой песни для него.

Для дальней полночи счастливой
ее, заветную мою,
сложила я нетерпеливо
сейчас, в блокаде и в бою.
Не за нее ль идет война?
Не за нее ли ленинградцам
еще бороться, и мужаться,
и мстить без меры? Вот она:

- Здравствуй, крестник
красных командиров,
милый вестник,
вестник мира...

Сны тебе спокойные приснятся -
битвы стихли на земле ночной.
Люди неба больше не боятся,
неба, озаренного луной.

В синей-синей глубине эфира
молодые облака плывут.
Над могилой красных командиров
мудрые терновники цветут.
Ты проснешься на земле цветущей,
вставшей не для боя - для труда.
Ты услышишь ласточек поющих:
ласточки вернулись в города.

Гнезда вьют они - и не боятся!
Вьют в стене пробитой, под окном:
крепче будет гнездышко держаться,
люди больше не покинут дом.

Так чиста теперь людская радость,
точно к миру прикоснулась вновь.
Здравствуй, сын мой, жизнь моя, награда,
здравствуй, победившая любовь!

Июнь - июль 1942, Ленинград

The feat of Leningrad in memory forever ...

Olga Bergholz "Leningrad Poem"

I

I will remember the evening as a milestone:
December, fiery mist,
I carried bread in my hand home,
and suddenly a neighbor to meet me.
- Change for a dress, - says, -
you do not want to change - give a friend.
The tenth day, as the daughter lies.
I do not bury. She needs a coffin.
His bread will be scolded for us.
Give it back. After all, you yourself gave birth ...-
And I said: - I will not give it.
And the poor hunk squeezed.
- Give, - she asked, - you
she buried the child herself.
I brought flowers then
so that you decorate the grave.-
... as if on the edge of the earth,
alone, in the mist, in a fierce battle,
two women, we walked alongside,
two mothers, two Leningrad women.
And obsessed, she
prayed for a long time, bitterly, timidly.
And I had the strength
do not give my bread to the coffin.
And enough power - lead
whispering to her gloomily:
- On, eat a piece, eat ... sorry!
I'm not sorry for the living - do not think. -
... having lived in December, January, February,
I repeat with a shiver of happiness:
I'm not sorry for living -
no tears, no joy, no passion.
Before your face, War,
I take this oath,
like the eternal life of the baton,
that my friends handed me.
There are many of them - my friends,
friends of native Leningrad.
Oh we would suffocate without them
in a painful ring blockade.

II

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

III

Oh yes - they could not otherwise
neither those fighters nor those chauffeurs
when the trucks were driving
across the lake to the hungry city.
Cold even light of the moon
the snows shine wildly
and from the top of the glass
the enemy is clearly visible
the columns below.
And howling, howling the sky,
and whistles the air, and grinds,
under the bombs breaking ice
and the lake splashes into the craters.
But the enemy bombing is worse
even more painful and angry
forty-degree cold,
mastering the earth.
It seemed that the sun would not rise.
Forever night in frozen stars,
forever moon snow and ice
and the blue whistling air.
It seemed that the end of the earth ...
But through the cooled planet
Leningrad cars went:
he is still alive. He is near somewhere.
On Leningrad, on Leningrad!
There is bread for two days,
there mothers under a dark sky
the crowd at the bakery stand,
and trembled, and silent, and wait,
listen anxiously:
- By the dawn, they said they would bring ...
- Civilians, you can hold on ...-
And it was like this: all the way
the car has settled back.
The driver jumped up, the driver on the ice.
- Well, it is - the motor stuck.
Repair for five minutes, nothing.
This failure is not a threat
Yes, hands do not straighten in any way:
them on the steering wheel brought frost.
A little overclock - will reduce again.
Stand? And the bread? Other wait?
And the bread - two tons? He will save
sixteen thousand of Leningrad .-
And here - in the gasoline hands he
wetted, set fire to them from the motor,
and quickly moved repair
in the blazing hands of the chauffeur.
Forward! How whining whines,
frozen to mittens palm.
But he will deliver bread, will bring
to the bakery until dawn.
Sixteen thousand mothers
rations will receive at dawn -
one hundred twenty five blockade grams
with fire and blood in half.
... Oh, we learned in December -
no wonder "sacred gift" named
common bread and grave sin
at least throw a baby to the ground:
such a human suffering he
so much brotherly love
henceforth consecrated for us
our daily bread, Leningrad.

IV

The dear life went to us bread,
dear friendship many to many.
Still do not know on earth
worse and happier road.
And I'm proud of you forever,
my sister, Muscovite Masha,
for your February journey here,
in blockade to us, our dear.
Golden eyed and strict
like a twig, thin pitched,
in huge Russian boots,
in someone else's sheepskin, with a gun, -
and you were torn through death and ice
like everyone, obsessed with anxiety, -
my homeland, my people,
generous and beloved.
And you drove the car to us,
gifts full to the brim.
You knew - I'm alone now
my husband died, I'm starving.
But the same, the same as with me,
with all made a blockade.
And for you merged into one
and me and the grief of Leningrad.
And crying for me at night,
you picked up at dawn
in the liberated villages
parcels, letters and greetings.
Recorded: "Do not forget:
Khokhrino village. Petrovs.
Go to the sink one hundred and one
to relatives. To say that everyone is healthy
that Mitya long tormented the enemy
but the boy is alive, though very weak ... "
About the terrible captivity until the morning
the women told you
and the onions were gathered from house to house,
in cold, ravaged huts:
- On, bring to St. Petersburg people, sister.
Ask for forgiveness - how rich ...-
And you were torn - forward, forward,
like a ray, with irresistible force.
My homeland, my people,
my dear blood - thanks!

V

. . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

VI

So, filled with love,
because of the ring, out of the darkness of separation
friends kept saying to us: “Live!”
friends stretched their hands.
Frozen, on fire,
in the blood, penetrated by light,
they handed you and me
single life baton.
My happiness is immense.
I calmly answer them:
- Friends, we accepted her,
we keep your baton.
She and I went through the days of winter.
In the oppressive gloom of her torment
with all the strength of the heart we lived
the whole world of creative daring.

Yes, we will not hide: in these