Самая большая глупость, которую способен ляпнуть поэт, —
это сказать, что он может всё сам написать.
Нет, он может дать только сгустки, где бродит сиреневый свет,
а всё прочее сделают — голоса.
Не какие-то там безымянные, а обычные: Коли и Миши,
очень даже конкретные, с документами и с паспортами…
Они приходят с войны — и заполняют книжки
слабым мужским мяуканьем, визгливыми голосами.
… Мы лежали с тобой однажды — в долгих сумерках на кровати,
и я не мог отвести взгляда от долго гаснущего окна,
(на тебе было белое платье, обыкновенное летнее платье):
и ты сказала: этот чёртов закат сводит тебя с ума.
Но дело в том, что каждый имеет право — на свою особую личную рану,
о чем нас предупредили честно — лет пятьдесят назад:
— Я, выживший русский солдат, не лягу с немцем Иваном.
— Я мёртвый немецкий солдат, но тоже не лягу с Иваном. —
Война поросла быльём: все умерли и лежат.
Жизнь проходит. Война проходит. Любовь проходит.
В Нью-Йорке вишни цветут, над Питером бродит гроза.
Но все, что осталось от нас (в том числе и от нас с тобою)
огромная медленно гаснущая оранжевая полоса.
Ты хотела до нас докричать свою красную кровную рану,
я пытался тебе рассказать о своей деревянной вине,
но никто не скажет нужного слова (как с тем дураком иваном,
а ведь он совсем надорвался на той войне).
… Так вот — я хочу сказать, когда мы смешаемся в прахе
(тесней, чем когда-то при жизни), спасибо тебе за всё:
за медленно меркнущий свет, за белое твоё платье,
за летнее твоё платье, за бессмертное платье твоё.
(Д. Воденников)
это сказать, что он может всё сам написать.
Нет, он может дать только сгустки, где бродит сиреневый свет,
а всё прочее сделают — голоса.
Не какие-то там безымянные, а обычные: Коли и Миши,
очень даже конкретные, с документами и с паспортами…
Они приходят с войны — и заполняют книжки
слабым мужским мяуканьем, визгливыми голосами.
… Мы лежали с тобой однажды — в долгих сумерках на кровати,
и я не мог отвести взгляда от долго гаснущего окна,
(на тебе было белое платье, обыкновенное летнее платье):
и ты сказала: этот чёртов закат сводит тебя с ума.
Но дело в том, что каждый имеет право — на свою особую личную рану,
о чем нас предупредили честно — лет пятьдесят назад:
— Я, выживший русский солдат, не лягу с немцем Иваном.
— Я мёртвый немецкий солдат, но тоже не лягу с Иваном. —
Война поросла быльём: все умерли и лежат.
Жизнь проходит. Война проходит. Любовь проходит.
В Нью-Йорке вишни цветут, над Питером бродит гроза.
Но все, что осталось от нас (в том числе и от нас с тобою)
огромная медленно гаснущая оранжевая полоса.
Ты хотела до нас докричать свою красную кровную рану,
я пытался тебе рассказать о своей деревянной вине,
но никто не скажет нужного слова (как с тем дураком иваном,
а ведь он совсем надорвался на той войне).
… Так вот — я хочу сказать, когда мы смешаемся в прахе
(тесней, чем когда-то при жизни), спасибо тебе за всё:
за медленно меркнущий свет, за белое твоё платье,
за летнее твоё платье, за бессмертное платье твоё.
(Д. Воденников)
The greatest stupidity a poet can blurt out is
to say that he can write everything himself.
No, he can give only clumps where lilac light wanders,
and everything else will be done - voices.
Not some nameless ones, but ordinary ones: Kolya and Misha,
very specific, with documents and passports ...
They come from war - and fill books
weak male meowing, shrill voices.
... We were lying with you once - in long twilight on the bed,
and I could not look away from the long dying window,
(you were wearing a white dress, an ordinary summer dress):
and you said this damn sunset is driving you crazy.
But the fact is that everyone has the right - to his own special personal injury,
what we were honestly warned about fifty years ago:
- I, a surviving Russian soldier, will not lie down with a German Ivan.
“I am a dead German soldier, but I also will not lie with Ivan.” -
The war is overgrown with past: everyone has died and is lying.
Life goes by. The war is passing. Love passes.
In New York, cherries bloom, a thunderstorm wanders over Peter.
But all that remains of us (including from you and me)
huge slowly fading orange strip.
You wanted to scream your red blood wound before us,
I tried to tell you about my wooden wine,
but no one will say the right word (as with that fool Ivan,
but he completely overstrained in that war).
... So - I want to say when we mix in the dust
(cramped than once in life), thank you for everything:
for the slowly fading light, for your white dress,
for your summer dress, for your immortal dress.
(D. Vodennikov)
to say that he can write everything himself.
No, he can give only clumps where lilac light wanders,
and everything else will be done - voices.
Not some nameless ones, but ordinary ones: Kolya and Misha,
very specific, with documents and passports ...
They come from war - and fill books
weak male meowing, shrill voices.
... We were lying with you once - in long twilight on the bed,
and I could not look away from the long dying window,
(you were wearing a white dress, an ordinary summer dress):
and you said this damn sunset is driving you crazy.
But the fact is that everyone has the right - to his own special personal injury,
what we were honestly warned about fifty years ago:
- I, a surviving Russian soldier, will not lie down with a German Ivan.
“I am a dead German soldier, but I also will not lie with Ivan.” -
The war is overgrown with past: everyone has died and is lying.
Life goes by. The war is passing. Love passes.
In New York, cherries bloom, a thunderstorm wanders over Peter.
But all that remains of us (including from you and me)
huge slowly fading orange strip.
You wanted to scream your red blood wound before us,
I tried to tell you about my wooden wine,
but no one will say the right word (as with that fool Ivan,
but he completely overstrained in that war).
... So - I want to say when we mix in the dust
(cramped than once in life), thank you for everything:
for the slowly fading light, for your white dress,
for your summer dress, for your immortal dress.
(D. Vodennikov)
У записи 3 лайков,
1 репостов.
1 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Александр Панкратов
