Я и Юрьев
— Никаким помощником звукорежиссера Гриша ваш не был. Простой вахтер. Их четверо всего - вахтеров. У них там какие-то свои законы.
Я ему как-то раз после концерта отдала баночку красной икры. Он жутко обиделся. Решил, что я лишь бы "этим сволочам" не досталось, ему скармливаю. Как собаке. Но это неправда. Помочь хотела, да и аллергия у меня, а по Грише сразу видно – ни на что у него аллергии не бывает. Двести пятьдесят рублей за смену – какие же тут могут быть аллергии, сами понимаете.
С тех пор он меня презирает и распускает гадкие слухи. Вы уж простите.
— Стало быть, Гриша врет и никто из девиц не может просто так съесть что-либо из подаренного?
— Ну как вы себе это представляете? У нас же там и соленья и колбаса и копчености разные. Кто же нам это просто так отдаст? Все съестное делится между всеми членами съемочной группы. Вы сами прикиньте – большая часть достается администрации. Остальное поровну. Режиссер, актерский состав, бригадир осветительного цеха… вообразили масштабы? И я, по-вашему, за спиной у Эльзы Ефимовны, которая, как конвейер с утра до ночи всем морды припудривает, буду втихаря сало трескать?
— За спиной-то грех не стрескать, в вашем-то положении.
— Да что вы понимаете в положениях! Вот посмотрите! – Алевтина застыла словно статуя, устремив взгляд в вечность.
— Чего там? Куда смотреть-то?
— В глаза посмотрите, а.
— Чего там?
— Движение совести! Вот чего!
Аркадий у меня чувствительный слишком. Он же меня боготворит. Я с ним совсем иная. До зари декламирую торжественнейшие из од. И после зари декламирую. Казалось бы ушла я уже, закрыл за мной, чайник уже ставит и вдруг слышит – из форточки доносится: «Тираны мира! трепещите!..». Вот какая я с ним!
Я же при нем к яблочку из вазочки не потянусь. Из комнаты при нем не выйду, чтобы, упаси господь, не заподозрил, что нуждаюсь в уборной – не величественно это, не по-божественному.
С месяц назад с ним же горячка приключилась. Он мне из больницы письмо передал. Вы подождите, я сейчас вам зачитаю. Где же… вот оно. Послушайте только:
«Дражайшая моя, Алевтина Петровна, прошу простить меня за то, что придется вам сейчас прочесть, но объясниться я с вами обязан.
Во вторник, по пути в консерваторию, я встретил Григория из вашего учреждения. Он сходу начал намекать о вас. Грязно намекать. Мол, вы то ли сало, то ли колбасу крадете. И так меня это огорчило, так разъярило. Скажу иначе – я был уничтожен! И не тем даже, что ваше лазурное имя связывают с воровством, а тем, что до той самой минуты помыслить не мог, что в вашей вселенной, в вашем космосе, есть место для таких низменных вещей, как колбаса и подобного рода провианта.
Признаюсь, я тогда испугался. Я побежал. Я сам не знаю куда бежал. Меня лихорадило. Воспаленный мой мозг стал показывать мне различные мерзкие галлюцинации - то мне виделось будто облако торжественных, возвышенных слов вокруг вас трансформировалось в кишку начиненную рубленым мясом, то вы стояли утонченная в белом платье - сама Венера, и вдруг над вашей головой загоралось крупное табло «Дефекация!» под оглушительный рев сирен.
Меня мутило. Все мое естество противилось тому, что кто-то может говорить о вас, как о бабе, обычной бабе, оправдывающейся за сожранное сало. Сами его слова источали зловоние чеснока и вареных яиц, заставляя меня изрыгать лужи собственной брезгливости.
Я врезался в людей, в стены зданий, лишь бы заглушить эту вонь. Настигнув стаю беспризорных собак, я кинулся прямиком в нее.
Очнулся я здесь, в больнице. Вы ко мне не приходите – вид у меня неподобающий, да и стыдно.
Жаждущий стать вашим навеки. Аркадий»
Видите, какой это человек? Сплошная духовность. На таких вот Аркадиях весь наш мир держится. Ни на трех китах – на Аркадиях! Мне его беречь надо. Вы понимаете, что любой шматок сала в моих руках – это ядерная бомба для человечества. Да-да, вы не смейтесь. Ядерная бомба, оружие массового поражения духа! Я вам объясню. Вот у вас какой любимый художник?
— Ну Шишкин нравится.
— Что значит «нравится»? Я спрашиваю: лю-би-мый? А ладно. Не важно. Не поймёте вы. Лучше давайте чаю выпьем. С чабрецом, хотите? Я вам теперь всё-всё расскажу. Вы никуда не торопитесь? Вот и хорошо. Знаете, как мы с Аркадием познакомились? Чистое кино. Я сначала его не увидела, а услышала, понимаете?
Иду по коридору, как обычно, а день такой хороший, первый весенний день, и в окна солнышко шпарит, и никого-то нет. Все уехали в Калмыкию, а я не поехала. Меня уговаривали еще: поехали, Алевтина Петровна с нами в Калмыкию, а я только плечами пожимала: да, сдалась мне ваша Калмыкия? Что я там делать-то буду? И не поехала.
Иду, значит, по коридору и вдруг слышу издалека звук какой-то странный. Как будто собака скулит, но прислушалась, вроде как не собака. Подхожу к студии звукозаписи. Дверь приоткрыта, ну я и заглянула. Вижу сидит юноша с виолончелью. Глаза зажмурены, голова запрокинута, весь в себе, в своей музыке необыкновенной. А я-то, музыку эту, за собаку приняла, удивилась еще про себя: откуда у нас тут собака взялась? Мне так стыдно стало. Я дверку тихонько прикрыла и стою, заинтригованная вся. Что за Ростропович такой? Откуда?
Со мной в тот момент сделалось такое… не могу объяснить. Заворожилась вся. Слушаю и оторваться не могу. Прямо там у двери на корточки опустилась и вдруг как зареву, сама не знаю от чего. Тут открывается дверь, и выходит Аркадий. Лицо испуганное. Он мне тогда показался таким длинным-предлинным, худым-прехудым. Костюмчик на нем пюсовый, смотрит на меня сквозь очки кругленькие и спрашивает: «Девушка, моя золотая, что ж вы плачете?» Так и сказал - «моя золотая». Меня прям перекосило от изумления. Чего это я вдруг золотая? Плакать перестала, нос утерла платочком, а он мне руку протягивает. Рука у него красивая. Сразу видно – музыкант. Помог подняться и говорит: «Аркадий. Композитор» Я ему в ответ, возьми и ляпни: «А я знаю!» и как рассмеюсь. И он, давай смеяться.
Так и познакомились. Меня, говорю, Алевтиной, зовут. Все в Калмыкию уехали на съёмки, а я осталась. Так мне ваша музыка понравилась, Аркадий, что вот видите, расплакалась вся. Он говорит: «Спасибо Вам за слова такие, а теперь пойдемте, я вас какао угощу». Видите, как бывает?
— Алевтина Петровна, вы меня простите, но давайте всё-таки вернемся.
— К салу что ли?
— Григорий предоставил ряд фотографий, на которых…
— Геннадий Викторович, ну я же рассказывала сто раз! Господи, как это невыносимо. Ночная смена была. Я на диванчике к утру прикорнула, а подлец Григорий заложил мне в руку это сало злосчастное и сфотографировал. Вот, мол, гляньте: обожралась краденым и уснула. Посмотрите на меня. Где я и где сало?
— Там не только сало к сожалению…
— Геннадий Викторович! Я сейчас плакать буду, в конце концов. Есть ли сердце?
— Успокойтесь, прошу вас. Я просто понять не могу, с чего Григорий так вас невзлюбил? Восемь доносов за месяц. Неужели всё из-за из-за икры?
— Так вы у него и спросите. Толку ли меня мучить… Что? Сократят меня теперь, скажите? По статье, да? С формулировкой «систематические кражи дефицита»?
— Знаете, Алевтина Петровна, я вообще против этих «наборов». Мне ведь тоже непросто. Весь учёт и контроль на мне. Поди разбери, кто, сколько и что именно съел. И никто ведь не хочет подписывать. До вас был у костюмеров. У них по накладной умято пятьсот грамм сервелата и скумбрия холодного копчения, семь хвостов. Так они скандал устроили: какой-то такой сервелат? Не знаем ничего! В глаза не видели, в ноздрю не нюхали. Скумбрию вообще никогда не берём. Это, дескать, происки реквизиторов. Зайдите. У них весь цех рыбой пропах. Жрут, а нам кости подбрасывают. Не будем ничего подписывать! Понимаете, в каком я положении? Вот у вас в глазах движение совести, а у меня сплошное нарезки и вырезки. Венгерский шпик из операторской пропал. А это уже подсудное дело, между прочим…
— Какой-то «крейзи хаус», как Эльза Ефимовна говорит. Мясокомбинат, а не киностудия.
— Ладно. Вы отдохните. Кушать бы вам побольше. Прозрачная вы вся. Есть «неучтёнка», сосиски «Школьные». Хотите поделюсь?
— Ой, ну что вы, Геннадий Викторович! Уберите немедленно. Я всего этого теперь видеть не могу. Лучше яблочко. Пейте чай, прошу вас. Вы сказали, что вам Шишкин нравится, да? Это не так катастрофически плохо, как многие думают. Любовь к Шишкину говорит о вашей…
— Никаким помощником звукорежиссера Гриша ваш не был. Простой вахтер. Их четверо всего - вахтеров. У них там какие-то свои законы.
Я ему как-то раз после концерта отдала баночку красной икры. Он жутко обиделся. Решил, что я лишь бы "этим сволочам" не досталось, ему скармливаю. Как собаке. Но это неправда. Помочь хотела, да и аллергия у меня, а по Грише сразу видно – ни на что у него аллергии не бывает. Двести пятьдесят рублей за смену – какие же тут могут быть аллергии, сами понимаете.
С тех пор он меня презирает и распускает гадкие слухи. Вы уж простите.
— Стало быть, Гриша врет и никто из девиц не может просто так съесть что-либо из подаренного?
— Ну как вы себе это представляете? У нас же там и соленья и колбаса и копчености разные. Кто же нам это просто так отдаст? Все съестное делится между всеми членами съемочной группы. Вы сами прикиньте – большая часть достается администрации. Остальное поровну. Режиссер, актерский состав, бригадир осветительного цеха… вообразили масштабы? И я, по-вашему, за спиной у Эльзы Ефимовны, которая, как конвейер с утра до ночи всем морды припудривает, буду втихаря сало трескать?
— За спиной-то грех не стрескать, в вашем-то положении.
— Да что вы понимаете в положениях! Вот посмотрите! – Алевтина застыла словно статуя, устремив взгляд в вечность.
— Чего там? Куда смотреть-то?
— В глаза посмотрите, а.
— Чего там?
— Движение совести! Вот чего!
Аркадий у меня чувствительный слишком. Он же меня боготворит. Я с ним совсем иная. До зари декламирую торжественнейшие из од. И после зари декламирую. Казалось бы ушла я уже, закрыл за мной, чайник уже ставит и вдруг слышит – из форточки доносится: «Тираны мира! трепещите!..». Вот какая я с ним!
Я же при нем к яблочку из вазочки не потянусь. Из комнаты при нем не выйду, чтобы, упаси господь, не заподозрил, что нуждаюсь в уборной – не величественно это, не по-божественному.
С месяц назад с ним же горячка приключилась. Он мне из больницы письмо передал. Вы подождите, я сейчас вам зачитаю. Где же… вот оно. Послушайте только:
«Дражайшая моя, Алевтина Петровна, прошу простить меня за то, что придется вам сейчас прочесть, но объясниться я с вами обязан.
Во вторник, по пути в консерваторию, я встретил Григория из вашего учреждения. Он сходу начал намекать о вас. Грязно намекать. Мол, вы то ли сало, то ли колбасу крадете. И так меня это огорчило, так разъярило. Скажу иначе – я был уничтожен! И не тем даже, что ваше лазурное имя связывают с воровством, а тем, что до той самой минуты помыслить не мог, что в вашей вселенной, в вашем космосе, есть место для таких низменных вещей, как колбаса и подобного рода провианта.
Признаюсь, я тогда испугался. Я побежал. Я сам не знаю куда бежал. Меня лихорадило. Воспаленный мой мозг стал показывать мне различные мерзкие галлюцинации - то мне виделось будто облако торжественных, возвышенных слов вокруг вас трансформировалось в кишку начиненную рубленым мясом, то вы стояли утонченная в белом платье - сама Венера, и вдруг над вашей головой загоралось крупное табло «Дефекация!» под оглушительный рев сирен.
Меня мутило. Все мое естество противилось тому, что кто-то может говорить о вас, как о бабе, обычной бабе, оправдывающейся за сожранное сало. Сами его слова источали зловоние чеснока и вареных яиц, заставляя меня изрыгать лужи собственной брезгливости.
Я врезался в людей, в стены зданий, лишь бы заглушить эту вонь. Настигнув стаю беспризорных собак, я кинулся прямиком в нее.
Очнулся я здесь, в больнице. Вы ко мне не приходите – вид у меня неподобающий, да и стыдно.
Жаждущий стать вашим навеки. Аркадий»
Видите, какой это человек? Сплошная духовность. На таких вот Аркадиях весь наш мир держится. Ни на трех китах – на Аркадиях! Мне его беречь надо. Вы понимаете, что любой шматок сала в моих руках – это ядерная бомба для человечества. Да-да, вы не смейтесь. Ядерная бомба, оружие массового поражения духа! Я вам объясню. Вот у вас какой любимый художник?
— Ну Шишкин нравится.
— Что значит «нравится»? Я спрашиваю: лю-би-мый? А ладно. Не важно. Не поймёте вы. Лучше давайте чаю выпьем. С чабрецом, хотите? Я вам теперь всё-всё расскажу. Вы никуда не торопитесь? Вот и хорошо. Знаете, как мы с Аркадием познакомились? Чистое кино. Я сначала его не увидела, а услышала, понимаете?
Иду по коридору, как обычно, а день такой хороший, первый весенний день, и в окна солнышко шпарит, и никого-то нет. Все уехали в Калмыкию, а я не поехала. Меня уговаривали еще: поехали, Алевтина Петровна с нами в Калмыкию, а я только плечами пожимала: да, сдалась мне ваша Калмыкия? Что я там делать-то буду? И не поехала.
Иду, значит, по коридору и вдруг слышу издалека звук какой-то странный. Как будто собака скулит, но прислушалась, вроде как не собака. Подхожу к студии звукозаписи. Дверь приоткрыта, ну я и заглянула. Вижу сидит юноша с виолончелью. Глаза зажмурены, голова запрокинута, весь в себе, в своей музыке необыкновенной. А я-то, музыку эту, за собаку приняла, удивилась еще про себя: откуда у нас тут собака взялась? Мне так стыдно стало. Я дверку тихонько прикрыла и стою, заинтригованная вся. Что за Ростропович такой? Откуда?
Со мной в тот момент сделалось такое… не могу объяснить. Заворожилась вся. Слушаю и оторваться не могу. Прямо там у двери на корточки опустилась и вдруг как зареву, сама не знаю от чего. Тут открывается дверь, и выходит Аркадий. Лицо испуганное. Он мне тогда показался таким длинным-предлинным, худым-прехудым. Костюмчик на нем пюсовый, смотрит на меня сквозь очки кругленькие и спрашивает: «Девушка, моя золотая, что ж вы плачете?» Так и сказал - «моя золотая». Меня прям перекосило от изумления. Чего это я вдруг золотая? Плакать перестала, нос утерла платочком, а он мне руку протягивает. Рука у него красивая. Сразу видно – музыкант. Помог подняться и говорит: «Аркадий. Композитор» Я ему в ответ, возьми и ляпни: «А я знаю!» и как рассмеюсь. И он, давай смеяться.
Так и познакомились. Меня, говорю, Алевтиной, зовут. Все в Калмыкию уехали на съёмки, а я осталась. Так мне ваша музыка понравилась, Аркадий, что вот видите, расплакалась вся. Он говорит: «Спасибо Вам за слова такие, а теперь пойдемте, я вас какао угощу». Видите, как бывает?
— Алевтина Петровна, вы меня простите, но давайте всё-таки вернемся.
— К салу что ли?
— Григорий предоставил ряд фотографий, на которых…
— Геннадий Викторович, ну я же рассказывала сто раз! Господи, как это невыносимо. Ночная смена была. Я на диванчике к утру прикорнула, а подлец Григорий заложил мне в руку это сало злосчастное и сфотографировал. Вот, мол, гляньте: обожралась краденым и уснула. Посмотрите на меня. Где я и где сало?
— Там не только сало к сожалению…
— Геннадий Викторович! Я сейчас плакать буду, в конце концов. Есть ли сердце?
— Успокойтесь, прошу вас. Я просто понять не могу, с чего Григорий так вас невзлюбил? Восемь доносов за месяц. Неужели всё из-за из-за икры?
— Так вы у него и спросите. Толку ли меня мучить… Что? Сократят меня теперь, скажите? По статье, да? С формулировкой «систематические кражи дефицита»?
— Знаете, Алевтина Петровна, я вообще против этих «наборов». Мне ведь тоже непросто. Весь учёт и контроль на мне. Поди разбери, кто, сколько и что именно съел. И никто ведь не хочет подписывать. До вас был у костюмеров. У них по накладной умято пятьсот грамм сервелата и скумбрия холодного копчения, семь хвостов. Так они скандал устроили: какой-то такой сервелат? Не знаем ничего! В глаза не видели, в ноздрю не нюхали. Скумбрию вообще никогда не берём. Это, дескать, происки реквизиторов. Зайдите. У них весь цех рыбой пропах. Жрут, а нам кости подбрасывают. Не будем ничего подписывать! Понимаете, в каком я положении? Вот у вас в глазах движение совести, а у меня сплошное нарезки и вырезки. Венгерский шпик из операторской пропал. А это уже подсудное дело, между прочим…
— Какой-то «крейзи хаус», как Эльза Ефимовна говорит. Мясокомбинат, а не киностудия.
— Ладно. Вы отдохните. Кушать бы вам побольше. Прозрачная вы вся. Есть «неучтёнка», сосиски «Школьные». Хотите поделюсь?
— Ой, ну что вы, Геннадий Викторович! Уберите немедленно. Я всего этого теперь видеть не могу. Лучше яблочко. Пейте чай, прошу вас. Вы сказали, что вам Шишкин нравится, да? Это не так катастрофически плохо, как многие думают. Любовь к Шишкину говорит о вашей…
Me and Yuriev
- Your assistant was not an assistant to Grisha. Simple watchman. There are four of them - watchmen. They have their own laws there.
Once after a concert, I gave him a jar of red caviar. He was terribly offended. Decided that I just would not get "these bastards", he feeds him. Like a dog. But this is not true. She wanted to help, and I have an allergy, but according to Grisha, one can immediately see that he has no allergies to anything. Two hundred and fifty rubles per shift - what allergies there can be, you understand.
Since then, he despises me and spreads nasty rumors. Forgive me.
- So, Grisha is lying and none of the girls can just eat something from the gift?
“Well, how do you imagine this?” We have the same pickles and sausages and smoked meats there. Who will just give it to us? Everything edible is shared among all members of the crew. You figure it out yourself - most of it goes to the administration. The rest is equally divided. Director, cast, foreman of the lighting workshop ... imagined the scale? And I, in your opinion, behind Elsa Efimovna’s back, who, like a conveyor belt, is dusting everyone’s faces from morning to night, will I quietly crack fat?
- Behind your back, it’s a sin not to crack, in your position.
- What do you understand in the provisions! Look here! - Alevtina froze like a statue, staring into eternity.
- What is there? Where to look?
- Look into the eyes, as well.
- What is there?
- The movement of conscience! Here is what!
Arkady is too sensitive for me. He worships me. I am completely different with him. Until dawn, I recite the solemn odes. And after dawn I recite. It would seem that I had already left, closed it behind me, the kettle was already setting, and suddenly he heard - it came from the window: “Tyrants of peace! tremble! .. ". That's how I am with him!
With him, I will not reach for an apple from a vase. I will not go out of the room with him, so that, God forbid, I would not suspect that I need a restroom - this is not majestic, not divine.
About a month ago, the fever happened to him. He handed me a letter from the hospital. You wait, I’ll read it to you now. Where ... here it is. Listen only:
“My dearest, Alevtina Petrovna, please forgive me for what you have to read now, but I have to explain myself to you.
On Tuesday, on my way to the conservatory, I met Gregory from your institution. He immediately began to hint about you. Dirty hint. Like, you are either fat or stealing sausage. And so it upset me, so enraged. I will say otherwise - I was destroyed! And not even because your azure name is associated with theft, but by the fact that until that very moment you couldn’t conceive that in your universe, in your cosmos, there is a place for such base things as sausage and similar provisions.
I confess, I was scared then. I ran. I myself don’t know where I ran. I was in a fever. My brain inflamed began to show me various vile hallucinations - it seemed to me that a cloud of solemn, lofty words around you was transformed into a gut stuffed with chopped meat, then you stood sophisticated in a white dress - Venus herself, and suddenly a large placard “Defecation! " to the deafening roar of sirens.
I was troubled. My whole nature was opposed to the fact that someone can talk about you as a woman, an ordinary woman who makes excuses for guzzled fat. His words themselves exuded the stench of garlic and boiled eggs, causing me to spew puddles of my own disgust.
I crashed into people, into the walls of buildings, just to drown out this stink. Having overtaken a flock of stray dogs, I rushed straight into it.
I woke up here in the hospital. You don’t come to me - I look inappropriate, and ashamed.
Craving to be yours forever. Arkady
See what kind of person this is? Solid spirituality. On such here Arcadia our whole world rests. Not on three pillars - on Arcadia! I need to take care of it. You understand that any shatok of fat in my hands is a nuclear bomb for humanity. Yes, yes, you do not laugh. Nuclear bomb, weapons of mass destruction of the spirit! I will explain to you. What is your favorite artist?
- Well, Shishkin likes it.
- What do you mean by “like”? I ask: dear? Oh well. Not important. You will not understand. Better let's have some tea. With thyme, do you want? I’ll tell you everything now. Are you in a hurry? That's good. Do you know how we met with Arkady? Pure movie. At first I did not see him, but I heard, understand?
I walk along the corridor, as usual, and the day is such a good one, the first spring day, and the sun spits out through the windows, and nobody is there. Everyone left for Kalmykia, but I did not go. They still persuaded me: they went, Alevtina Petrovna with us to Kalmykia, and I only shrugged: yes, did your Kalmykia surrender to me? What am I going to do there? And I didn’t go.
I’m going, then, along the corridor and suddenly I hear from afar a strange sound. As if the dog whined, but listened, it seems like not a dog. I go to a recording studio. The door is ajar, so I looked in. I see a young man sitting with a cello. His eyes are closed, his head is thrown back, all in himself, in his unusual music. And I, I took this music for a dog, I was surprised about
- Your assistant was not an assistant to Grisha. Simple watchman. There are four of them - watchmen. They have their own laws there.
Once after a concert, I gave him a jar of red caviar. He was terribly offended. Decided that I just would not get "these bastards", he feeds him. Like a dog. But this is not true. She wanted to help, and I have an allergy, but according to Grisha, one can immediately see that he has no allergies to anything. Two hundred and fifty rubles per shift - what allergies there can be, you understand.
Since then, he despises me and spreads nasty rumors. Forgive me.
- So, Grisha is lying and none of the girls can just eat something from the gift?
“Well, how do you imagine this?” We have the same pickles and sausages and smoked meats there. Who will just give it to us? Everything edible is shared among all members of the crew. You figure it out yourself - most of it goes to the administration. The rest is equally divided. Director, cast, foreman of the lighting workshop ... imagined the scale? And I, in your opinion, behind Elsa Efimovna’s back, who, like a conveyor belt, is dusting everyone’s faces from morning to night, will I quietly crack fat?
- Behind your back, it’s a sin not to crack, in your position.
- What do you understand in the provisions! Look here! - Alevtina froze like a statue, staring into eternity.
- What is there? Where to look?
- Look into the eyes, as well.
- What is there?
- The movement of conscience! Here is what!
Arkady is too sensitive for me. He worships me. I am completely different with him. Until dawn, I recite the solemn odes. And after dawn I recite. It would seem that I had already left, closed it behind me, the kettle was already setting, and suddenly he heard - it came from the window: “Tyrants of peace! tremble! .. ". That's how I am with him!
With him, I will not reach for an apple from a vase. I will not go out of the room with him, so that, God forbid, I would not suspect that I need a restroom - this is not majestic, not divine.
About a month ago, the fever happened to him. He handed me a letter from the hospital. You wait, I’ll read it to you now. Where ... here it is. Listen only:
“My dearest, Alevtina Petrovna, please forgive me for what you have to read now, but I have to explain myself to you.
On Tuesday, on my way to the conservatory, I met Gregory from your institution. He immediately began to hint about you. Dirty hint. Like, you are either fat or stealing sausage. And so it upset me, so enraged. I will say otherwise - I was destroyed! And not even because your azure name is associated with theft, but by the fact that until that very moment you couldn’t conceive that in your universe, in your cosmos, there is a place for such base things as sausage and similar provisions.
I confess, I was scared then. I ran. I myself don’t know where I ran. I was in a fever. My brain inflamed began to show me various vile hallucinations - it seemed to me that a cloud of solemn, lofty words around you was transformed into a gut stuffed with chopped meat, then you stood sophisticated in a white dress - Venus herself, and suddenly a large placard “Defecation! " to the deafening roar of sirens.
I was troubled. My whole nature was opposed to the fact that someone can talk about you as a woman, an ordinary woman who makes excuses for guzzled fat. His words themselves exuded the stench of garlic and boiled eggs, causing me to spew puddles of my own disgust.
I crashed into people, into the walls of buildings, just to drown out this stink. Having overtaken a flock of stray dogs, I rushed straight into it.
I woke up here in the hospital. You don’t come to me - I look inappropriate, and ashamed.
Craving to be yours forever. Arkady
See what kind of person this is? Solid spirituality. On such here Arcadia our whole world rests. Not on three pillars - on Arcadia! I need to take care of it. You understand that any shatok of fat in my hands is a nuclear bomb for humanity. Yes, yes, you do not laugh. Nuclear bomb, weapons of mass destruction of the spirit! I will explain to you. What is your favorite artist?
- Well, Shishkin likes it.
- What do you mean by “like”? I ask: dear? Oh well. Not important. You will not understand. Better let's have some tea. With thyme, do you want? I’ll tell you everything now. Are you in a hurry? That's good. Do you know how we met with Arkady? Pure movie. At first I did not see him, but I heard, understand?
I walk along the corridor, as usual, and the day is such a good one, the first spring day, and the sun spits out through the windows, and nobody is there. Everyone left for Kalmykia, but I did not go. They still persuaded me: they went, Alevtina Petrovna with us to Kalmykia, and I only shrugged: yes, did your Kalmykia surrender to me? What am I going to do there? And I didn’t go.
I’m going, then, along the corridor and suddenly I hear from afar a strange sound. As if the dog whined, but listened, it seems like not a dog. I go to a recording studio. The door is ajar, so I looked in. I see a young man sitting with a cello. His eyes are closed, his head is thrown back, all in himself, in his unusual music. And I, I took this music for a dog, I was surprised about
У записи 8 лайков,
0 репостов,
757 просмотров.
0 репостов,
757 просмотров.
Эту запись оставил(а) на своей стене Наташа Буринская
