- Так это гашиш! - воскликнул Франц. - Я слыхал о нем.
- Вот именно, любезный Аладдин, это гашиш, самый лучший, самый чистый
александрийский гашиш, от Абугора, несравненного мастера, великого чело-
века, которому следовало бы выстроить дворец с надписью: "Продавцу
счастья - благодарное человечество".
Вся ус-талость, накопившаяся за день, вся тревога, вызванная событиями вечера,
улетучивались, как в ту первую минуту отдыха, когда еще настолько
бодрствуешь, что чувствуешь приближение сна. Его тело приобрело бесплот-
ную легкость, мысли невыразимо просветлели, чувства вдвойне обострились.
Горизонт его все расширялся, но не тот мрачный горизонт, который он ви-
дел наяву и в котором чувствовал какую-то смутную угрозу, а голубой,
прозрачный необозримый, в лазури моря, в блеске солнца, в благоухании
ветра. Потом, под звуки песен своих матросов, звуки столь чистые и проз-
рачные, что они составили бы божественную мелодию, если бы удалось их
записать, он увидел, как перед ним встает остров Монте-Кристо, но не
грозным утесом на волнах, а оазисом в пустыне; чем ближе подходила лод-
ка, тем шире разливалось пение, ибо с острова к небесам неслась та-
инственная и волшебная мелодия, словно некая Лорелея хотела завлечь ры-
бака или чародей Амфион - воздвигнуть там город.
Наконец лодка коснулась берега, но без усилий, без толчка, как губы
прикасаются к губам, и он вошел в пещеру, а чарующая музыка все не умол-
кала. Он спустился, или, вернее, ему показалось, что он спускается по
ступеням, вдыхая свежий благовонный воздух, подобный тому, который веял
вокруг грота Цирцеи, напоенный таким благоуханием, что от него душа
растворяется в мечтаниях, насыщенный таким огнем, что от него распаляют-
ся чувства; и он увидел все, что с ним было наяву, начиная с Синдбада,
своего фантастического хозяина, до Али, немого прислужника; потом все
смешалось и исчезло, как последние тени в гаснущем волшебном фонаре, и
он очутился в зале со статуями, освещенной одним из тех тусклых све-
тильников, которые у древних охраняли по ночам сон или наслаждение.
То были те же статуи, с пышными формами, сладострастные и в то нее
время полные поэзии, с магнетическим взглядом, с соблазнительной улыб-
кой, с пышными кудрями. То были Фрина, Клеопатра, Мессалина, три великие
куртизанки; и среди этих бесстыдных видений, подобно чистому лучу, по-
добно ангелу на языческом Олимпе, возникло целомудренное создание, свет-
лый призрак, стыдливо прячущий от мраморных распутниц свое девственное
чело.
И вот все три статуи объединились в страстном вожделении к одному
возлюбленному, и этот возлюбленный был он; они приблизились к его ложу в
длинных, ниспадающих до ног белых туниках, с обнаженными персями, в вол-
нах распущенных кос; они принимают позы, которые соблазняли богов, но
перед которыми устояли святые, они озирают на него тем неумолимым в пла-
менным взором, каким глядит на птицу змея, и он не имеет сил противиться
этим взорам, мучительным, как объятие, и сладостным, как лобзание.
Франц закрывает глаза и, бросая вокруг себя последний взгляд, смутно
видит стыдливую статую, закутанную в свое покрывало; и вот его глаза
сомкнулись для действительности, а чувства раскрылись для немыслимых
ощущений.
Тогда настало нескончаемое наслаждение, неустанная страсть, которую
пророк обещал своим избранникам. Мраморные уста ожили, перси потеплели,
и для Франца, впервые отдавшегося во власть гашиша, страсть стала мукой,
наслаждение - пыткой; он чувствовал, как к его лихорадочным губам прижи-
маются мраморные губы, упругие и холодные, как кольца змеи; но в то вре-
мя как руки его пытались оттолкнуть эту чудовищную страсть, чувства его
покорялись обаянию таинственного сна, и, наконец, после борьбы, за кото-
рую не жаль отдать душу, он упал навзничь, задыхаясь, обессиленный, из-
немогая от наслаждения, отдаваясь поцелуям мраморных любовниц и чаро-
действу исступленного сна.
(С) Дюма
- Вот именно, любезный Аладдин, это гашиш, самый лучший, самый чистый
александрийский гашиш, от Абугора, несравненного мастера, великого чело-
века, которому следовало бы выстроить дворец с надписью: "Продавцу
счастья - благодарное человечество".
Вся ус-талость, накопившаяся за день, вся тревога, вызванная событиями вечера,
улетучивались, как в ту первую минуту отдыха, когда еще настолько
бодрствуешь, что чувствуешь приближение сна. Его тело приобрело бесплот-
ную легкость, мысли невыразимо просветлели, чувства вдвойне обострились.
Горизонт его все расширялся, но не тот мрачный горизонт, который он ви-
дел наяву и в котором чувствовал какую-то смутную угрозу, а голубой,
прозрачный необозримый, в лазури моря, в блеске солнца, в благоухании
ветра. Потом, под звуки песен своих матросов, звуки столь чистые и проз-
рачные, что они составили бы божественную мелодию, если бы удалось их
записать, он увидел, как перед ним встает остров Монте-Кристо, но не
грозным утесом на волнах, а оазисом в пустыне; чем ближе подходила лод-
ка, тем шире разливалось пение, ибо с острова к небесам неслась та-
инственная и волшебная мелодия, словно некая Лорелея хотела завлечь ры-
бака или чародей Амфион - воздвигнуть там город.
Наконец лодка коснулась берега, но без усилий, без толчка, как губы
прикасаются к губам, и он вошел в пещеру, а чарующая музыка все не умол-
кала. Он спустился, или, вернее, ему показалось, что он спускается по
ступеням, вдыхая свежий благовонный воздух, подобный тому, который веял
вокруг грота Цирцеи, напоенный таким благоуханием, что от него душа
растворяется в мечтаниях, насыщенный таким огнем, что от него распаляют-
ся чувства; и он увидел все, что с ним было наяву, начиная с Синдбада,
своего фантастического хозяина, до Али, немого прислужника; потом все
смешалось и исчезло, как последние тени в гаснущем волшебном фонаре, и
он очутился в зале со статуями, освещенной одним из тех тусклых све-
тильников, которые у древних охраняли по ночам сон или наслаждение.
То были те же статуи, с пышными формами, сладострастные и в то нее
время полные поэзии, с магнетическим взглядом, с соблазнительной улыб-
кой, с пышными кудрями. То были Фрина, Клеопатра, Мессалина, три великие
куртизанки; и среди этих бесстыдных видений, подобно чистому лучу, по-
добно ангелу на языческом Олимпе, возникло целомудренное создание, свет-
лый призрак, стыдливо прячущий от мраморных распутниц свое девственное
чело.
И вот все три статуи объединились в страстном вожделении к одному
возлюбленному, и этот возлюбленный был он; они приблизились к его ложу в
длинных, ниспадающих до ног белых туниках, с обнаженными персями, в вол-
нах распущенных кос; они принимают позы, которые соблазняли богов, но
перед которыми устояли святые, они озирают на него тем неумолимым в пла-
менным взором, каким глядит на птицу змея, и он не имеет сил противиться
этим взорам, мучительным, как объятие, и сладостным, как лобзание.
Франц закрывает глаза и, бросая вокруг себя последний взгляд, смутно
видит стыдливую статую, закутанную в свое покрывало; и вот его глаза
сомкнулись для действительности, а чувства раскрылись для немыслимых
ощущений.
Тогда настало нескончаемое наслаждение, неустанная страсть, которую
пророк обещал своим избранникам. Мраморные уста ожили, перси потеплели,
и для Франца, впервые отдавшегося во власть гашиша, страсть стала мукой,
наслаждение - пыткой; он чувствовал, как к его лихорадочным губам прижи-
маются мраморные губы, упругие и холодные, как кольца змеи; но в то вре-
мя как руки его пытались оттолкнуть эту чудовищную страсть, чувства его
покорялись обаянию таинственного сна, и, наконец, после борьбы, за кото-
рую не жаль отдать душу, он упал навзничь, задыхаясь, обессиленный, из-
немогая от наслаждения, отдаваясь поцелуям мраморных любовниц и чаро-
действу исступленного сна.
(С) Дюма
- So this is hash! - exclaimed Franz. - I heard about him.
- Exactly, dear Aladdin, this is hash, the best, the purest
Alexandrian hash, from Abugor, an incomparable master, a great man
century, which should build a palace with the inscription: "To the seller
happiness is grateful mankind. "
All the comfort that has accumulated during the day, all the anxiety caused by the events of the evening,
disappeared, as in that first minute of rest, when still so
awake that you feel the approach of sleep. His body has become disembodied -
lightness, thoughts inexpressibly brightened, feelings doubly aggravated.
His horizon was expanding, but not the gloomy horizon that he
in reality and in which he felt some kind of vague threat, and blue,
boundless transparent, in the azure of the sea, in the glitter of the sun, in the fragrance
the wind. Then, to the sounds of the songs of their sailors, the sounds are so clear and pros-
that they would make up a divine melody if they could
record, he saw the island of Monte Cristo standing in front of him, but not
formidable cliff on the waves, and an oasis in the desert; the closer the lod came
ka, the more singing spilled, for from the island to heaven rushed
an actual and magical melody, as if a certain Lorelei wanted to lure
baka or sorcerer Amphion - to erect a city there.
Finally, the boat touched the shore, but without effort, without a push, like lips
touch his lips, and he went into the cave, and the enchanting music still didn’t
feces. He came down, or rather, it seemed to him that he was going down
steps, breathing in the fresh, fragrant air, like the one that blew
around the grotto of Circe, drunk with such a fragrance that from it the soul
dissolves in dreams, saturated with such a fire that they inflame from it -
sya feelings; and he saw everything that was with him in reality, starting with Sinbad,
his fantastic master, to Ali, a silent servant; then all
mixed and faded like the last shadows in a fading magic lantern, and
he found himself in a room with statues, lit by one of those dim lights
tilniks, which the ancients guarded at night for sleep or pleasure.
Those were the same statues, with magnificent forms, voluptuous and in that
time full of poetry, with a magnetic look, with a seductive smile -
Coy, with lush curls. They were Phryne, Cleopatra, Messalina, the three great
courtesans; and among these shameless visions, like a pure ray,
like an angel on a pagan Olympus, a chaste creation arose, light-
a ghost who is bashfully hiding his virgin from marble libertines
brow.
And now all three statues united in passionate desire for one
beloved, and this beloved was he; they approached his bed in
long white tunics falling to the feet, with bare Persians, in
tries loose braids; they take poses that seduce the gods but
before which the saints stood, they look upon him with that inexorable pla
with the watchful eye that a snake looks at a bird, and he has no strength to resist
to those eyes, tormenting as a hug, and sweet as a kiss.
Franz closes his eyes and, casting a last look around himself, dimly
sees a bashful statue wrapped in its veil; and here are his eyes
closed for reality, and feelings revealed for the unthinkable
sensations.
Then came the endless pleasure, the relentless passion that
the prophet promised his chosen ones. Marble lips revived, the Persians warmed,
and for Franz, who had first surrendered to hashish, passion became flour,
pleasure - torture; he felt like he pressed his feverish lips
marble lips, elastic and cold, like snake rings; but at that time
they tried to push me away like this monstrous passion, his feelings
obeyed the charm of a mysterious dream, and, finally, after the struggle for which
I’m not sorry to give my soul, he fell back, panting, exhausted,
sick of pleasure, surrendering to the kisses of marble lovers and charms
acting frenzied dream.
(C) Dumas
- Exactly, dear Aladdin, this is hash, the best, the purest
Alexandrian hash, from Abugor, an incomparable master, a great man
century, which should build a palace with the inscription: "To the seller
happiness is grateful mankind. "
All the comfort that has accumulated during the day, all the anxiety caused by the events of the evening,
disappeared, as in that first minute of rest, when still so
awake that you feel the approach of sleep. His body has become disembodied -
lightness, thoughts inexpressibly brightened, feelings doubly aggravated.
His horizon was expanding, but not the gloomy horizon that he
in reality and in which he felt some kind of vague threat, and blue,
boundless transparent, in the azure of the sea, in the glitter of the sun, in the fragrance
the wind. Then, to the sounds of the songs of their sailors, the sounds are so clear and pros-
that they would make up a divine melody if they could
record, he saw the island of Monte Cristo standing in front of him, but not
formidable cliff on the waves, and an oasis in the desert; the closer the lod came
ka, the more singing spilled, for from the island to heaven rushed
an actual and magical melody, as if a certain Lorelei wanted to lure
baka or sorcerer Amphion - to erect a city there.
Finally, the boat touched the shore, but without effort, without a push, like lips
touch his lips, and he went into the cave, and the enchanting music still didn’t
feces. He came down, or rather, it seemed to him that he was going down
steps, breathing in the fresh, fragrant air, like the one that blew
around the grotto of Circe, drunk with such a fragrance that from it the soul
dissolves in dreams, saturated with such a fire that they inflame from it -
sya feelings; and he saw everything that was with him in reality, starting with Sinbad,
his fantastic master, to Ali, a silent servant; then all
mixed and faded like the last shadows in a fading magic lantern, and
he found himself in a room with statues, lit by one of those dim lights
tilniks, which the ancients guarded at night for sleep or pleasure.
Those were the same statues, with magnificent forms, voluptuous and in that
time full of poetry, with a magnetic look, with a seductive smile -
Coy, with lush curls. They were Phryne, Cleopatra, Messalina, the three great
courtesans; and among these shameless visions, like a pure ray,
like an angel on a pagan Olympus, a chaste creation arose, light-
a ghost who is bashfully hiding his virgin from marble libertines
brow.
And now all three statues united in passionate desire for one
beloved, and this beloved was he; they approached his bed in
long white tunics falling to the feet, with bare Persians, in
tries loose braids; they take poses that seduce the gods but
before which the saints stood, they look upon him with that inexorable pla
with the watchful eye that a snake looks at a bird, and he has no strength to resist
to those eyes, tormenting as a hug, and sweet as a kiss.
Franz closes his eyes and, casting a last look around himself, dimly
sees a bashful statue wrapped in its veil; and here are his eyes
closed for reality, and feelings revealed for the unthinkable
sensations.
Then came the endless pleasure, the relentless passion that
the prophet promised his chosen ones. Marble lips revived, the Persians warmed,
and for Franz, who had first surrendered to hashish, passion became flour,
pleasure - torture; he felt like he pressed his feverish lips
marble lips, elastic and cold, like snake rings; but at that time
they tried to push me away like this monstrous passion, his feelings
obeyed the charm of a mysterious dream, and, finally, after the struggle for which
I’m not sorry to give my soul, he fell back, panting, exhausted,
sick of pleasure, surrendering to the kisses of marble lovers and charms
acting frenzied dream.
(C) Dumas
У записи 1 лайков,
0 репостов.
0 репостов.
Эту запись оставил(а) на своей стене Слава Карлсон
